— Почему русские не сражаются? У них есть самолеты — где они? Почему никто в России не принимает бой? Гитлер вторгся к ним и идет прямо в дамки. Англия, — продолжил он свой политический анализ, — единственная страна в Европе, способная устоять перед этим извергом. Он бомбит британские города каждой ночью, а англичане не сдаются, англичане огрызаются, у англичан есть Королевский военно-воздушный флот. Господи, благослови Королевский военно-воздушный флот!

— А когда Гитлер вторгнется в Англию? — спросил я у него. — И почему он не сделал этого до сих пор?

— Так они договорились с Линдбергом в Исландии. Это часть сделки, — объяснил мне отец. — Линдберг хочет выглядеть спасителем рода человеческого. Он утверждает, что любая война рано или поздно заканчивается миром. И вот, когда Гитлер покорит Россию, и Ближний Восток, и все остальное, на что он положил или еще положит глаз, Линдберг созовет фиктивную мирную конференцию вроде тех, на которых специализируются как раз нацисты. Немцы прибудут на конференцию и объявят, что готовы отказаться от вторжения в Англию и заключить мир с нею в обмен на установление фашистского режима в самой Великобритании. С премьер-министром из наци на Даунинг-стрит. А если англичане откажутся, Гитлер вынужден будет вторгнуться, не омрачив при этом репутации нашего президента как миротворца.

— Это, наверное, говорит Уолтер Уинчелл? — спросил я, предположив, что для моего отца подобный анализ слишком замысловат.

— Это я говорю! — И, наверное, так оно и было. Происходящее в стране и в мире обостряло интеллектуальные способности, мои в том числе. — Но благослови, Господи, и Уолтера Уинчелла. Без него мы бы вообще пропали. На радио он один-одинешенек противостоит всей этой своре. Это чудовищно. Это хуже чем чудовищно. Медленно, но верно в Америке скоро не останется ни одного человека, который публично осудит Линдберга за то, что тот лижет задницу Гитлеру.

— А как же Демократическая партия?

— Не спрашивай меня, сынок, о Демократической партии. Меня и без того душит ярость.

В четверг вечером мать велела мне помочь ей расставить стол в столовой, а потом отправила меня в детскую переодеться в воскресный костюм. Тетя Эвелин и рабби Бенгельсдорф должны были прибыть к семи — на сорок пять минут позже, чем мы обычно уже заканчивали — и, разумеется, на кухне — трапезу, но к более раннему часу перегруженный официальными делами раввин просто-напросто не смог бы вырваться. Меж тем это был тот самый предатель, которого мой отец, лояльный и почтительный по отношению к еврейскому духовенству, обвинял в произнесении идиотской и насквозь лживой речи на митинге в честь прибытия кандидата в президенты от республиканцев в Ньюарк и называл выродком, который, по удачному выражению Элвина, сделал Линдберга кошерным для гоев, поэтому чем, как и в какой мере мы высокопоставленного визитера угостим, оставалось в высшей степени загадочным. Мне, скажем, велели не пользоваться свежими полотенцами, повешенными в ванной, и запретили подходить к отцовскому креслу с подлокотниками, в которое, как было задумано, усядется рабби, прежде чем его пригласят к столу.

Первым делом мы все неловко посидели в гостиной. Отец предложил Бенгельсдорфу аперитив или, может быть, стопку водки, а тот, отказавшись и от того, и от другого, попросил стакан воды из-под крана.

— В Ньюарке лучшая в мире водопроводная вода, — заявил раввин, и сказал он это в своей всегдашней манере — то есть с неколебимой уверенностью в собственной правоте. Изящно снял бокал с подноса, на котором поднесла ему воду моя мать (чуть менее года назад, в октябре, убежавшая от радиоприемника, чтобы не слышать, как Бенгельсдорф расхваливает Линдберга; у меня перед глазами тут же встала эта картина). — У вас прекрасный дом, — обратился он к ней. — Все на месте, и место для всего выбрано безупречно. Это свидетельствует о любви к порядку, а я и сам люблю порядок. И вы, как я замечаю, предпочитаете зеленую цветовую гамму.

— Темно-зеленую, — ответила моя мать, сделав попытку улыбнуться и даже понравиться, но эта вежливость давалась ей с трудом, а посмотреть раввину в глаза она просто не решалась.

— Вы должны гордиться тем, какой у вас прекрасный дом. И я польщен тем, что меня сюда пригласили.

Внешне рабби отчасти напоминал самого Линдберга: долговязый, худой, лысый мужчина в темной тройке и лакированных черных туфлях; сама его осанка, казалось, свидетельствовала об устремленности в заоблачную высь — к вершинам духа, естественно. По сочному южному выговору его радиовыступлений я заранее представлял себе его не столь свирепым; одни только очки у него на лице выглядели весьма грозно, отчасти потому, что были круглыми, как глаза совы, и прилипали к переносице, точь-в-точь как те, которые носил Рузвельт, отчасти же из-за самого своего наличия: он смотрел на вас сквозь них, как в микроскоп, взглядом человека, которому лучше не перечить. Но говорил он при этом тепло, приветливо, даже доверительно. Я все ждал, когда же он начнет угрожать или будет нами командовать, но говорил он на свой южный лад — и все же не совсем так, как Сэнди, — настолько тихо, что порой приходилось задерживать дыхание, чтобы его слова расслышать.

— А это вот и есть мальчик, которым мы все гордимся, — так обратился он к моему старшему брату.

— Меня зовут Сэнди, сэр.

Сказав это, Сэнди залился ярким румянцем. На мой взгляд, подобная реакция стала блистательным опровержением того широко распространенного заблуждения, согласно которому хорошо воспитанный мальчик, выслушав — пусть и заслуженную — похвалу, непременно теряется. Нет, ничто не могло теперь ввергнуть Сэнди в растерянность — с его-то мускулами, с его-то выцветшими на солнце волосами, с его-то без разрешения благоприобретенным пристрастием к свинокопченостям.

— Ну и как тебе работалось там, в Кентукки, под палящим солнцем?

Рабби произнес «работалось» как «рыботалось» и «Кентукки» как «Кентаки», тогда как сам Сэнди называл этот штат на тамошний манер «Кинтакки».

— Я многому там научился, сэр. И многое узнал о своей стране.

Тетя Эвелин одобрительно кивнула, в чем не было ничего удивительного, так как накануне вечером, по телефону, она сама научила Сэнди тому, как нужно отвечать на этот вопрос. А поскольку она всегда посматривала на моего отца несколько свысока, для нее было истинным наслаждением преображать жизнь его старшего сына прямо у него под носом.

— Ты ведь работал на табачной плантации? Так мне сказала твоя тетя Эвелин.

— Да, сэр. Мы выращивали белый барли.

— А тебе известно, Сэнди, что как раз табак стал экономической причиной возникновения первого постоянного поселения англичан на территории будущих США? И произошло это в Джеймстауне, будущий штат Вирджиния.

— Нет, сэр, — нехотя признался Сэнди, однако тут же нашел удачный выход из ситуации. — Но меня это ничуть не удивляет.

— Многие напасти обрушились на джеймстаунских первопоселенцев, — сообщил ему рабби. — Но людей от голодной смерти — а поселок от полного исчезновения — спас табак, который они выращивали. Поразмысли над этим как следует. Не будь табака, первое представительное собрание во всем Новом Свете никогда не возникло бы в Джеймстауне, тогда как в действительности это случилось уже в 1619 году. Не будь табака, это поселение пришло бы в упадок, а вслед за этим закончилось бы неудачей и дело колонизации Вирджинии, и Первые Семьи Вирджинии, сделавшие состояние именно на табаке, никогда не стали бы Первыми Семьями. А ведь тебе известно, что именно из Первых Семей Вирджинии произошли государственные деятели, которых мы называем Отцами-Основателями. Таким образом, табак сыграл исключительно важную роль в истории становления нашей республики.