Я открыл глаза. Передо мной сидела изможденная женщина с плеером в руках, по ее щекам катились крупные слезы. Она их не вытирала, нажимая кнопку повтора, раз за разом возвращалась к только что прослушанной записи. Заметив мой взгляд, стащила с себя наушники и протянула мне. Я приложил их к уху, звучал знакомый с детства шансон «Под небом Парижа».

Словно за что-то извиняясь, женщина слабо улыбнулась и едва заметно покачала головой. Произнесла одними губами:

— Если бы я слышала эту песню, разве вышла бы за такого урода!

Стараясь ее не побеспокоить, я выбрался бочком в проход между лавками и вышел в тамбур. Мимо проплывали невнятные постройки, за ними набежал перелесок, сменившийся тянущимся к горизонту полем. Над его дальним краем всходила огромная оранжевая луна. Женщина за стеклом раздвижной двери уже рыдала навзрыд.

Как мало надо, чтобы в корне все изменить! — думал я. — Услышать как поет Эдит Пиаф, перекинуться с незнакомцем словом, встретиться глазами. Где-то совсем рядом, не пересекаясь с нашей, идет другая, радостная жизни, надо только научиться жить и не побояться сделать шаг…

Охрипший динамик под потолком объявил название станции.

Я вздрогнул. Как? Уже?.. Но я же не готов! Я только согрелся, мне еще ехать и ехать! Это какая-то ошибка…

Электричка начала притормаживать. Замедляя бег, мимо прополз выкрашенный в два тона зеленым, решетчатый забор. Двери зашипели и разошлись в стороны.

Я задержал дыхание и, как в бескрайнее небо парашютист, шагнул в разверзшееся передо мной пространство.

Странная какая-то досталась мне память, жизнь свою и то помню кусками, а вот расстояние от дома Раскольникова до старухи-процентщицы запомнил: семьсот тридцать шагов. Я тоже стал считать, но очень скоро сбился. Сначала постоял на платформе в стороне от фонаря, покурил, подождал пока скроются из глаз те немногие, что вместе со мной сошли с электрички. Такой предосторожности по моим понятиям требовала конспирация, с которой я был знаком по детективам. И только потом углубился в полутьму деревенской улицы. Возможно это был дачный поселок, не знаю, только лай собак сопровождал меня неотрывно. На краю по осеннему высокого неба зависла потерявшая сырный цвет луна, холод ночи заползал за воротник, Я поднял его и ускорил шаг. В голове в такт движениям звучали собственного сочинения стихи. Я написал их для Алены и прочел, когда она однажды согласилась погулять со мной в парке.

Луны волшебное сиянье, очисти мир от суеты,

Отложим только покаянье, пока со мною рядом ты.

Когда ж покину мир сей бренный, мои надежды и мечты

Сойдут к тебе в потоках света небесной, чистой красоты.

Потом невзначай выяснилось, что Лена их запомнила и рассказала о нашей прогулке Хлебникову. Смеялись, наверное, надо мной, от последней строки действительно попахивало плагиатом. Я мог бы без труда ее переделать, но не хотел. Будь жив Александр Сергеевич, он бы меня простил, тоже был не безгрешен, позаимствовал «гения чистой красоты» у Жуковского. С большими художниками такое случается. Да и сам я в то время был смешон: худой, длинный, читая стихи, размахивал руками и, как все поэты, подвывал.

Занятый своими мыслями, развилку дороги я промахнул, пришлось возвращаться. Свернул, согласно обстоятельно составленному плану, на убегавшую в лесок тропинку, и углубился в чащу деревьев. Земля под ногами влажно проминалась и раздражающе остро пахла. Заморозков еще не было, и листва, изрядно пожелтев, держалась на ветках. Продвигаться вперед пришлось едва ли не на ощупь, однако стоило мне выйти на поляну, как мир вокруг погрузился в море холодного, серебристого света. С этого места можно было либо идти по поселку, либо обойти его стороной и тогда очутиться непосредственно у дома Хлебникова, что я и выбрал.

Крайним в ряду скрывавшихся за заборами коттеджей, оказался большой, огороженный каменной стеной участок. Чтобы успокоиться и привести в порядок дыхание, я привалился плечом к березе и принялся наблюдать за залитой из конца в конец асфальтом улицей. Она была пуста. Высокая ограда по сторонам делала ее похожей на каньон. Распластавшиеся по земле тени казались угольными. Тишина в природе стояла удивительная, только где-то вдали еле слышно простучала колесами электричка.

На столбе должна быть телекамера, прикидывал я, вспоминая виденные фильмы про ограбления, к этому надо быть готовым. Надвинул на глаза кепку и крадучись приблизился к воротам. Толкнул врезанную в одну из створок дверцу, она оказалась не запертой. Вступил во двор, огляделся по сторонам. Собак, чего боялся, не было. Дом стоял в глубине огороженного стеной прямоугольника, его крыша в лунном свете отливала серебром… Даже с расстояния я мог различить мельчайшую деталь незамысловатой архитектуры. За окнами царила темнота и лишь в одной из комнат горел приглушенный свет. Судя по силуэтам растений, а стекла доходили едва ли не до пола, это был зимний сад.

Двигаясь по выложенной плиткой дорожке, я подошел уже к крыльцу, как неожиданная мысль заставила повернуть назад. Пришлось выскользнуть за ворота и, натянув перчатки, стереть с массивной ручки отпечатки. Возможно, я ее не трогал, только памяти своей уже не доверял. Тонкая резина неприятно холодила руки, на этот раз, чтобы никто не помешал, закрыл дверь изнутри на задвижку. Вернулся к дому. Парадный вход был заперт, но иного трудно было ожидать. Беззвучно крадясь вдоль стены, я перепробовал все окна, ни одно не поддалось. К тому же все они были забраны стальной, в палец толщиной решеткой. Завернул за угол. Мозг работал, как компьютер, чувства обострились. Тыльной стороной дом выходил на лес, здесь же находился забитый березовыми поленьями дровяной сарай. От него шла вытоптанная на траве газона дорожка. Маленькая дверь, в которую она упиралась, была моей последней надеждой.

Стараясь не шуметь, я навалился на обитую железом поверхность плечом и что было силы нажал. Где-то что-то звякнуло и дверка распахнулась. Сделав по инерции шаг в темноту, я замер, прислушался. Сердце колотилось, как после стометровки. Все было тихо. В падавшем из дверного проема тусклом свете я разглядел ведущую вверх лесенку, за которой на высоте порядка метра начинался коридор. В дальнем его конце на полу лежала тоненькая желтая полоска. Слева от меня висела полка, которую я задел, но она удержалась. Нервное наверно, но мне вдруг начало казаться, что я различаю звуки музыки. Пахло березовыми вениками и теплом жилого дома… дома, который я пришел разорить.

Душегуб?.. Ну нет, меньше всего я готов отнести это к себе! Стараясь действовать спокойно, вытащил «браунинг», снял его с предохранителя и передернул затвор. Патрон вошел в патронник с характерным щелчком. Руку с пистолетом сунул в карман куртки и начал взбираться по крутым ступенькам. Мешала кепка, я стянул ее с головы. На лбу выступили капельки пота. Промокнул их рукавом. Ковровая дорожка заглушала шаги, музыка становилась все слышнее. Я узнал ее: Ив Монтан пел «Под небом Парижа».

Но этого же не может быть, — кричало все во мне, — под этот вальс надо жить и любить, а я пришел убивать! Почему так? Ухмылка судьбы? Слишком уж жестоко!.. Как было бы здорово, испытывай я к Хлебникову ненависть! Выбил бы дверь ногой, ворвался, разрядил в него обойму, мною же владели усталость и безразличие. Савелич сказал, в человека выстрелить непросто, он прав — трудно, но надо через себя переступить. Давил же я, превозмогая брезгливость, наглых, жирных гусениц. Главное ни о чем не думать, вообще ни о чем! Не убийца, не душегуб — палач! Не хватает красного колпака с прорезью для глаз и плаща с каймой, но Хлебников простит, не в средневековье живем, в наши дни все проще и демократичнее.