— Вспоминать о мертвых… вспоминать о тех, кого больше нет, — задумчиво сказал А., — это означает вспоминать о тех, что были и вдруг их не стало, придумывать мельчайшие подробности их образов, заслоняться от настоящего воспоминания о них, ибо то, что вспоминает о них после их смерти, что напоминает нам о них, это уже не они — живые, но они — мертвые. Та ниточка, что протягивается от них к нам, доказывает, что они навсегда покинули нас, что они покинули самих себя, — это свидетельство их исчезновения. Отсутствие… это то, чего нет. Они уже ничего не скрывают. Они стали реальными… Пробел на странице… Отсутствие образа…

— И разумеется, это необъяснимо, — ответил Р., повысив голос. — Это неописуемо. Это безлико. Но, по правде говоря, тот факт, что они перестали существовать или, скорее, внезапно отбросили свои тела, как вещи, само по себе не так уж трагично. И даже не поразительно. Разве Поль не противопоставил отказ отсутствующему голосу X.? Отсутствию ее голоса. Он не пожелал предательства, воспоминания, сеанса восхваления…

Но он от этого обезумел! — вскричал А. — Обезумел от этого обмена жизни на смерть, на пустоту исчезновения. На ту самую пустоту, которую даже слово «смерть» пытается оградить от простоты смерти…

— Это даже не безмолвие, — сокрушенно сказал Р., — это не «немота», это доказательство того, что явления нашего мира не говорят…

— Совсем напротив! — возразил А. с непривычным пылом. — Наш голос, каков бы он ни был, питается отнюдь не желанием говорить. Он — экран, позволяющий не слышать того, что безгласно. Не слышать и не видеть ничего, что исходит от этого тела, которое перестало говорить, которое сведено в могилу смертью, которое воссоединяется с тем, что больше никогда не заговорит!

Вторник, 6 марта. Ко мне заглянула Вероника. Пустилась в воспоминания об X. Стала уверять, что любила ее.

— Когда его стараются взбодрить, он плачет, — сказала она, намекая на признания X.

Оказывается, Поль не выносил физической любви.

Он якобы говорил: «Обнаженная кожа притягивает взгляд так же, как жизнь притягивает смерть, как подгнивший фрукт под деревом притягивает крошечных муравьев или жужжащих пчел».

Среда, 7 марта. Когда С. впервые стало дурно (однажды, сидя в тазу с водой, она потеряла сознание на всю ночь), ей почудилось — как она позже утверждала, — будто она умирает. По ее словам, она встретила эту мысль с радостью, и в ней осталось что-то от этого ощущения, когда она пришла в себя.

После «этого», в разговорах с Ульрикой, Карлом и Г., она признавалась — подавляя своих слушателей какой-то истерической убежденностью, что готовность отдаться смерти имеет сладостный вкус.

(Мне С. говорила, что, очнувшись, вновь ощутила свое тело, все члены своего тела, с ненавистью и что возвращение к реальности внушило ей смятение и ужас: она вдруг осознала цепкость видимых вещей, всесокрушающую, непобедимую банальность формы каждого предмета, каким он предстает перед нами при дневном свете.)

Четверг, 8 марта.

Комната, которую С. за смешные деньги сняла на улице Арбр-Сек, в довольно красивом особнячке XVII века, правда без отопления. Вода и туалеты на этаже, общие.

С. говорила: «Нужно бы купить металлическое эмалированное ведро с крышкой. В детстве я звонко писала в такое ведро. И пусть оно будет ярко-синее».

Пятница, 9 марта. Побывал у Карла.

Поговорил с ним о Поле. Он сказал, что знал их обоих гораздо лучше, чем я. Они часто ходили куда-нибудь вместе. X. была очаровательна.

Я осторожно упомянул об С. Признался, что память о ней вдруг стала преследовать меня. Что я, как ни странно, еще помню ее.

Поль и X. Он упрямо требовал от нее: «Вскармливай меня!» По крайней мере, так утверждал Карл.

Суббота, 10 марта. Звонил Коэн. Не могу ли я поужинать с ним на следующей неделе? Договорились на 12-е.

Сегодня ночью меня опять навестила С.

Воскресенье. Побывал на улице Бериардинцев.

Поль по-прежнему молчал. Марта боялась, что он поддастся безумию. Воспоминаниям. Сказала, что иногда, стоит ему остаться одному, он начинает говорить А она, замерев у двери его комнаты, слушает странные диалоги, которые он ведет с самим собой. Она пересказала отрывки одного такого диалога (по ее словам, он произносил слова очень медленно и старательно, не так, как обычно, — вероятно, тут сказывалось воздействие транквилизаторов):

— Вы слышите шаги на лестнице?

— Она как будто держит в руке гимн.

— Может, это Улялюм?[58]

— Нет, вы с ума сошли! — отвечал он сам себе.

— Она спускается так тихо, почти бесшумно. Ни одна ступенька не скрипнет. Да и спустилась ли она хоть раз?

— Я с вами не согласен.

— О, просто у вас не такой тонкий слух. Или же вы не обратили внимания, которого она требует.

— В самом деле, какой бы легонькой она ни была, я слышу, как она спускается. Для того, кто умеет слушать…

(Тут он смеется.)

— Да и было ли у нее когда-нибудь тело?

— Может быть, весь воздух, раздвинутый этим телом — если предположить существование этого тела, — преобразился и теперь медленно, из пространства в пространство, доходит до нас?

И так далее.

Понедельник, 12 марта. Отправился на улицу Пуассонье в гости к Коэну. После ужина мы выпили старого виски в его кабинете (гостиная плохо отапливалась). За столом мы о многом беседовали. Но теперь я не знал, что ему сказать.

— Какого усопшего вы поминали сегодня? — спросил я его наконец.

Он встал, выдвинул ящик письменного стола, достал листок из картотеки и прочел: «Анна стоит на коленках на стуле и разглядывает пирожные, которые испекла для нас Тэбби. Эмили подметает в маленькой гостиной, а папа и Бренвел куда-то ушли».

— Это выдержка из дневника Шарлотты Бронте, — сказал он, — датировано двенадцатым марта тысяча восемьсот двадцать девятого года.

И мы замолчали.

— Странное увлечение. Сродни религии, — тихо сказал я наконец. — И вы каждый день молитесь таким образом за умерших?

— Это не такое уж благочестивое занятие, как вам кажется. Кто, если не я, подумает о них? И потом, я посвящаю этому всего четверть часа, по утрам… В сравнении с целым днем это сущие крохи. Нет, это не религия, это вполне светская обязанность, ничтожно малая, если вспомнить, сколько времени посвящают своей страсти эрудиты, или влюбленные, или историки. Или вот этот скорбящий Поль…

— Ну и как же это происходит?