Тихая Ким сидит рядом и одобрительно наблюдает за моими действиями. Роскошные волосы развеваются в открытом окошке, сентябрьское солнышко окрашивает щеки в теплые тона. Длинные стройные ноги утонули в резиновых сапогах Mango розового цвета. Сегодня на ней коротенькая, клетчатая юбочка Burberry из плотного материала. Белые девчачьи трусики постепенно сползли почти до колен. Веселенькая блузка (кажется, Bershka, если не изменяет память) отказалась от услуг пуговиц, выпустив на свободу и свежий воздух красивые грудки. Когда я ее целую, она не кривится от моего «дизельного» дыхания. Форд радостно виляет хвостом. Выбравшись из унылого детского дома автосалона, наш четырехколесный друг с искренней любовью наслаждается своей новой семьей. Доведенные до совершенства чувства серийного производства невозможно не заметить.

Все втроем мы со жгучим интересом ждем наступления безоблачного прошлого. Небо голубое, земля зеленая, губы у Ким красные.

Дни становятся все бессодержательнее. Только что опавшие с календаря, они лежат передо мной девственно чистые и что-то шепчут. Возьми нас, Луи, наполни событиями, не дай пропасть. Если ты не используешь нас, то кто тогда? Но мой взгляд уже очерствел и почти не замечает мелькающих чисел. Они падают к ногам как осенние листья Великого финала. Шестое сентября на самом верху, под ним потерявшие всякую надежду понедельники и вторники… Весь этот клонированный сиротский приют для дней недели. Беспризорные дети – они могли бы принять свершившееся как высокую награду и ускользнуть во вселенную, как это сделали тысячи их счастливых предшественников, но они остались, и теперь им уготован тлен в компостной куче времени, где наград не раздают. Утроба песочных часов легко и с готовностью переварит пустые дни как питьевой йогурт без вкусовых добавок.

И все же я куда-то иду. Или это ноги, которым не стоится на месте в стремлении доказать всепобеждающей эволюции, что их не зря развивали. Чувствую себя пассажиром, сонным экскурсантом, которого стараются растолкать движущиеся конечности. Ну, ладно уж, пошлепали.

Отлаженное сотрудничество частей тела дает сбои. Глазам приходится вести переговоры с шеей, чтобы та соизволила повернуться направо или налево. А им необходимо все видеть, уловить в замершем мире хоть какое-нибудь, хоть едва заметное шевеление. Неподвижность для глаз – это прелюдия к смерти. Их религия не признает состояния покоя, глаза отказываются верить покою до самого конца, до последней секундочки, пока ледяная пелена не накроет их смирившуюся со своей участью радужную оболочку.

Привыкшие к тишине уши не знают, что делать со своим тонким слухом. То они нашептывают мозгу какую-то ерунду о порыве ветра, заплутавшем среди домов, а то в сотый раз рассказывают анекдот с бородой об отраженном от асфальта эхе шагов. Мне известны все концовки, они не вызывают даже усмешки.

Руки, самые большие юмористы, с энтузиазмом болтаются туда-сюда, как два маятника на сросшихся наподобие сиамских близнецов настенных часах. В своем бесконечном восторге и бурлящем желании действовать эти две шаловливые подвески всюду сопровождают меня, будто виляющие хвостами верные собачонки. Засовываю их надоедливое веселье поглубже в карманы штанов, где они тотчас засыпают, как набившие пузо щенки ретривера.

Поначалу я торжествую. Несмотря ни на что, и я могу кое на что повлиять. Но чуть погодя, еще продолжая ломать голову над самовольным поведением и непонятными намерениями своих ног, я вдруг понимаю, насколько на самом деле беспомощен человеческий дух, дрейфующий среди претенциозных желаний всех этих органов. Свобода, все равно какая, состоит в основном из иллюзий. Словно в подтверждение такому ходу мыслей, непроизвольно порчу воздух. И подчиняюсь кислой вони как рядовой маршалу, страдающему несварением желудка.

В результате несогласованного взаимодействия частей тела я оказываюсь перед большим и представительным школьным зданием. Его здоровенные окна по-прежнему отражают гуманистические воззрения образовательных программ. Ленивому и душному лету даже на самую малость не удалось поколебать закаменелые позиции школы. Вакуум подходит непреклонной элите как кулак кстати подвернувшемуся глазу. Эти на вид умные слуховые окошки под крышей полагают, что способны видеть за горизонт. Явный самообман. Горизонта нет. Свободному обзору мешают отели, торговые центры, казино и офисные здания, в которых еще пару месяцев назад вели гладиаторские бои самоотверженные бухгалтеры. Отточенными до блеска навыками переговорщиков засеивали пыльную почву арены, регулярно вспахивали ее под крики, похожих на ненасытных чаек, зрителей. Прибыль – как картошка. Все съедобное растет под, а не над землей.

Только теперь я сообразил, что стою перед своей гимназией. Опустил взгляд вниз, на ноги, что принесли меня сюда. Был ли то намек или признание? Кто здесь тот дурак, кому задним числом понадобились эмоции, я или мои ноги?

Смотрел на дверь, на пыльную ручку без следов ребячьих пальцев. Сегодня вполне может быть шестое сентября, но запросто и второе июля, когда все это началось. Или закончилось. К моему удивлению, дверь оказалась незапертой. Для кого они держали ее открытой второго июля, когда все нормальные дети уже давно с головой окунулись в призывный водоворот лета? Для какого-нибудь упрямца, оставленного с заданиями на лето, который не соглашался мириться с муками академической нагрузки? Я перетерпел отражение одинокого юноши в дверном стекле. Всплывшая откуда-то изнутри горькая усмешка, встала в уголках рта в стратегически защитную стойку.

Позволил ногам подняться по затемненным лестницам. У паркета и подошв потрясающая память. От их встречи, их взаимного соприкосновения в душе вспыхивают теплые чувства. Классическая лестница, всегда в одном месте здания, с готовностью предлагает гостю все до единой свои ступеньки. Она преданна и внимательна, в отличие от эскалатора, подставляющего тебе движущиеся полоски железа, где едва умещаются две ступни, и не намеренного тратить себя на более близкое знакомство.

Вскоре, благодаря чудесам мышечной памяти, я стоял перед знакомой дверью в класс. Помедлил. Терпеливо дожидался, пока темный коридор не найдет в регистрах моей забывчивой памяти нужные картины. И только тогда нажал на ручку.

Вырвавшийся из класса сноп света лег на пол коридора светлым прямоугольником. Вот так всегда. Почему бы темноте первой нахально не ринуться в дверной проем, чтобы в жизнерадостном свете отбросить свою пророческую гробовую тень? Очевидно, она умнее, почему же еще. Подстерегает тебя, стоя за спиной, пока ты без каких-либо дурных предчувствий с надеждой всматриваешься в солнце.

Пятнадцать столов в три ряда, за каждым по два пустых стула. На торцовой стене большая блестящая доска, похожая на гигантский экран выключенного плазменного телевизора, перед доской учительский стол с чуть более удобным, чем у учеников, стулом. В углу раковина с краном и рядом в полный рост человеческий скелет из пары сотен костей, скрепленных между собой проволокой. Сел на свое место – предпоследний стол в ряду у окна. Голова автоматически повернулась направо, вновь фиксируя вид улицы в обрамлении фирменных логотипов, привлекательная пестрота которых раз и навсегда завладела моим детским сознанием. Результат дуэли между формулами, начертанными мелом на доске, и многообещающими рекламными вывесками был предрешен.