Михаил Абрамович Зину из роддома забрал и даже позволил нанятому Галиной фотографу Дома культуры сделать несколько своих снимков с одеялом, перевязанным розовой лентой. На этом его внимание к личности, мирно посапывающей внутри, было исчерпано. Он продолжал приходить, приносить деньги, спрашивать, чем помочь и что купить. В общем, выполнял функции предупредительного соцработника, оставаясь при этом великолепным, заботливым отцом для Маши. Иногда, когда шел гулять со старшей девочкой, он соглашался взять с собой и коляску. Зина смотрела из окна, как он катает одной рукой, не заглядывая, не интересуясь. Весь его интерес во второй руке, в тоненькой ручке, в кудрявой головке, беспрерывно что-то щебечущей. Зина удивлялась: как так можно? И не удивлялась вовсе. Знала — можно.

Если бы эта вторая хотя бы внешне походила на своего отца, то, наверное, ей бы нашлось маленькое местечко в Зинином сердце. Но с каждым днем девочка становится все больше похожа на Зинку: редкий темный пух на голове обещает превратиться в не слишком густые волосы, нос и подбородок упрямо заостряются, будто знают о том, что надо что-то кому-то доказывать, а конечности у нее худые, длинные, с тонкими пальцами, отчего девочка напоминает головастика. Только глаза у нее отличаются от материнских: они такие же большие, глубокие, синие, но смотрят на мир с интересом, а Зинино любопытство уже давно с избытком удовлетворено. Ей кажется, что она и про жизнь все узнала, и про себя все поняла. Как ее только не называют! Фрося — дурищей, Галина — тургеневской барышней (то ли потому, что Зина все бросает на алтарь любви, то ли оттого, что любит безответно), Антонина Степановна раньше праведницей звала, а теперь все больше молчит, в разговоры не вступает, смотрит сочувственно и будто с опаской. Правильно смотрит. Зина и сама себя боится. Она ведь Медея. Разве другое имя подходит женщине, для которой мужчина важнее ребенка?

Себе имя Зина выбрала, а девочке подобрать не может: называет ребенком и только морщится, когда слышит щебетание Маши. Та склоняется над кроваткой и сюсюкает — от кого только научилась? И малышкой назовет, и сестричкой, и про глазки красивые расскажет, и про ручки, и песню споет, и на скрипке своей сыграет. Ребенок слушает, смотрит внимательно, улыбается, ручонки тянет.

— Иди ко мне, маленькая, — протягивает руки и Маша.

— С ума сошла! Надорвешься! Иди лучше занимайся, — если бы могла, Зина и вовсе запретила бы Мане подходить к ребенку. Машина радость, Машина нежность, Машина любовь — бесконечные упреки ее родительскому равнодушию. — И что ты с ней сюсюкаешь? И заинька она у тебя, и солнышко…

— Так ведь ты не можешь решить, как назвать. Мне Даша нравится или Оленька. Мам, давай ее Олей назовем, а? Ну, пожалуйста… — Маша обнимает Зину, прижимается к матери, а та уже забыла о раздражении, гладит маленькое тельце, пушистые кудри.

— Я подумаю. Иди — иди!

— Ее зарегистрировать надо, — говорит Зина Фельдману в тот же вечер.

— Машу? Я думал, она…

— Не Машу.

— А… Ну так зарегистрируй.

— Я думала, фамилия… Может, ты захочешь…

«Скажи да! Пожалуйста, скажи да!»

— Не говори ерунду! Уж если Маня носит фамилию матери, зачем я буду давать свою кому-то еще?

«Этот кто-то, между прочим, тоже твоя дочь!»

— Ладно. Может, есть идеи по поводу имени? Как тебе Ольга?

— Называй, как хочешь, Зина. Мне все равно.

Зина никак не хочет. Смотрит в кроватку. «Значит, Щеглова. Ольга — не Ольга? Дарья — не Дарья? Неизвестно кто, будто и не родная вовсе. Не родная! Другая!» Зина бежит в комнату врача.

— Дайте скорее словарь! Нет, не медицинский, просто русско-латинский есть у вас?

Берет тяжелый том, нервно листает, бормочет: «Чужая, чужая…», наконец находит:

— Алина…

«Алина Щеглова в свои двадцать пять лет добилась многого. Ее работы известны уже не только в России, но и в других странах. На выставке представлены фотографии…»

— Заходите, не пожалеете! — отрывает Влада от чтения афиши служащая Дома фотографии.

— Спасибо. Скажите, а автор…

— Алина Щеглова, москвичка, выставляется у нас в первый раз, но, судя по отзывам критиков, далеко не в последний. Она обладает несомненным художественным…

— Нет, нет, я хотел спросить, здесь ли она?

— Ой, авторы обычно присутствуют на открытии, а потом как-то…

— Конечно, я понимаю. Значит, интересные работы, говорите?

— Великолепные. И многие из них продаются.

— Ладно. Я, пожалуй, зайду.

Гальперин сам не знает, что заставляет его ходить по залам, внимательно рассматривать снимки, проводя перед каждой фотографией несколько драгоценных минут. Иногда он смотрит на часы. У памятника Гоголю его ждут, наверное, уже четверть часа. Пятнадцать минут для такой девушки, как Нина, — целая вечность. Даже если сейчас Влад стремглав бросится к месту встречи, прощения придется вымаливать весь вечер, а про само опоздание Нина, несомненно, будет помнить всю жизнь и напоминать о нем Владу при каждом удобном случае. Влад не знает, зачем он терпит Нину подле себя. Ее не любит Димка, не любит Финч, а главное — не любит и сам Гальперин. Но с Ниной удобно. Теперь, когда Влад не только учит уму-разуму нерадивых студентов и пишет статьи для ученых, но и является директором психологического центра для высокопоставленной клиентуры, положение обязывает хотя бы время от времени появляться на приемах, знакомиться с сыном такого-то и вести светские беседы с подругой сякого-то. И все это необходимо проделывать с искренним интересом в глазах, поддакивать к месту, приветливо улыбаться и делать вид, что ты уснуть не сможешь, если не узнаешь, с кем спит муж «вон той дамы в красном платье» и сколько заплатил «этот господин в смокинге от Gucci за свое Gucci». Вот здесь Нина была незаменима. Ей и играть не надо. У нее и интерес неподдельный к таким темам, и улыбка ослепительная.

Улыбка Гальперину нравилась до сих пор, как понравилась и в их первую встречу. На приемах, которые он ненавидел, всегда ошивались красотки, озабоченные поиском спутника жизни. Сначала Влад удивлялся напору желающих познакомиться, думал, что девушки каким-то только им ведомым чутьем угадывают в нем холостяка и поэтому столь настойчиво пытаются вступить с ним в контакт, но несколько появлений на фуршетах в своем старом обручальном кольце доказало ошибочность этой версии. Современным Дианам с острыми стрелами у глаз и туго стянутыми декольте вместо тетивы охотничьего лука не было никакого дела до его семейного положения. Они продолжали так же активно атаковать, провожать голодными взглядами, предлагать телефоны, по которым Влад сможет получить в единоличное распоряжение их накачанные силиконом тела. Все это Гальперина пугало, раздражало и злило, отвлекая от работы. Иногда даже на таких мероприятиях можно было встретить по-настоящему деловых людей, а постоянно напоминающие о себе девицы отвлекали Влада от разговора, сбивали с мысли. Ведь среди них попадались прехорошенькие, а Гальперин все же был мужчиной. Правда, поддаваться на провокации он себе запретил. Не потому, что не хотел заканчивать вечера в постели с женщиной, а потому, что все эти женщины ждали от него слишком многого. Ему достаточно было бы разовой связи, между тем как каждая из них хотела получить его в безраздельное пользование. На такую сделку Гальперин был не готов, для таких условий другая сторона договора должна обладать чем-то большим, чем томный взгляд и длинные ноги. Например, быть Алиной Щегловой. В этом, правда, Гальперин признавался себе редко и всегда был недоволен, когда мысли убегали в неверном, с его точки зрения, направлении. Гораздо приятнее и правильнее было полагать, что его требования к женскому полу отнюдь не завышены. Если принято считать, что интересным для женщины может быть мужчина, внешность которого хотя бы немного превосходит облик обезьяны, то Влад был уверен, что внимания заслуживают те женщины, чьи мозги работают лучше, чем у приматов. Справедливости ради надо признать: он никогда не думал о том, что таких женщин мало. Наоборот, и коллеги по работе, и девочки-студентки, и жены друзей, и даже его собственная бывшая жена убеждали его в обратном. Умными, хорошенькими женщинами были просто наводнены улицы Москвы, они ходили по ним по своим делам, но почему-то забывали заглянуть в двери, где Влад мучился от ненужного внимания тех, кто недалеко ушел в своем развитии от мартышек и ждал, когда же среди сонма необезображенных интеллектом мордашек появится хоть одно отягощенное мыслью лицо.