— Вопросов больше нет, — сказал Курт Валландер. — Анита Тадеман? Я правильно расслышал?

— Совершенно правильно. И все же — что случилось?

— Похоже, она пропала. Но точно пока не скажу.

— Как неприятно. Такая любезная дама.

— Она всегда была одна? — спросила Линда.

Она вовсе не собиралась задавать этот вопрос — он выскочил сам, неожиданно. Отец поглядел на нее удивленно, но неодобрения в его взгляде она не уловила.

— Никогда не видела ее ни в чьем обществе. Даже странно.

— Почему странно? — Теперь отец снова взял на себя инициативу.

— Сейчас не те времена, чтобы женщина гуляла одна в лесу. Я, например, никогда не выхожу без собак. В стране появилось полно странных типов. В прошлом году здесь гастролировал какой-то эксгибиционист. Боюсь, полиция его так и не нашла. Но мне, естественно, хотелось бы знать, что случилось с Биргиттой Медберг.

Она отпустила собак и пошла по широкой, ведущей к замку аллее. Они стояли и глядели ей вслед.

— Хороша! — сказал он.

— Богатая зазнайка, — буркнула Линда. — Это не для тебя.

— Не скажи, — ответил он. — Я знаю, как себя вести. И Кристина, и Мона немало сделали для моего воспитания.

Он посмотрел на часы и поднял голову к небу:

— Пятьсот метров… Пошли, может быть, найдется что-нибудь.

Он быстро зашагал по тропке. Ей приходилось почти бежать за ним, чтобы не отстать. В лесу остро пахло мокрой землей. Тропинка петляла между скал и выворотней. С вершины взлетел лесной голубь, за ним еще один.

Тропку нашла Линда. Отец шел так быстро, что проскочил место, где тропа разделялась на две. Она окрикнула его, и он тут же вернулся. Поглядев, с неохотой признал, что она права.

— Я считала, — сказала Линда. — Четыреста с лишним метров.

— Анита Тадеман сказала — пятьсот.

— Если не считать каждый шаг, пятьсот метров, четыреста или шестьсот — одно и то же.

— Я и сам прекрасно знаю, как считают расстояние. — В голосе его послышалось раздражение.

Они двинулись по совершенно заросшей, почти невидимой тропе. Но следы сапог были видны совершенно четко. Пара ног, подумала Линда. Один человек.

Тропа увела их в чащу густого, почти непроходимого леса, где, по-видимому, никто никогда не рубил деревьев. Вдруг тропа уперлась в овраг, или, вернее, скалистую лощину. Отец присел на корточки и поковырял пальцем мох. Она вдруг подумала, что он похож на шведского индейца, располневшего, но не утратившего следопытского дара. И чуть не захихикала.

Они осторожно спустились в овраг. Линда зацепилась ногой за какую-то ветку и упала. Звук сломавшейся ветки прозвучал как выстрел. Неизвестно где скрывавшиеся птицы разом вспорхнули и полетели прочь.

— Все в порядке?

— В порядке, — ответила она, счищая грязь с дождевика.

Он пригнул куст. Линда стояла позади него. Она увидела хижину, почти сказочную избушку на курьих ножках, прислонившуюся к скале. У двери лежало ведро, наполовину присыпанное землей. Все было тихо, только припозднившиеся капли дождя с тихим шорохом падали на листья.

— Подожди тут, — сказал он и пошел к двери.

Она послушалась. Но, когда он взялся за ручку двери, она подошла поближе. В этот момент он поскользнулся и упал навзничь. Линда отскочила в сторону, и тут в ее поле зрения оказалась открытая дверь. Она не сразу поняла, что она там увидела.

Потом до нее дошло: они нашли Биргитту Медберг.

Вернее, то, что от нее осталось.

Картину, представшую перед ней, картину, от которой ее отец потерял равновесие и упал навзничь, она уже видела в детстве, и сейчас та всплыла в памяти. Это была книга, доставшаяся Моне от матери, Линдиной бабушки, которую Линда никогда не видела, большая и тяжелая книга со старинным шрифтом — библейские сказания. Она помнит рисунки, прикрытые прозрачной шелковистой бумагой. Один из рисунков изображал именно то, что она увидела сейчас, с одной только разницей. В книжке это была бородатая мужская голова с закрытыми глазами, лежащая на блестящем блюде. Рядом стояла женщина в покрывале, Саломея. Этот рисунок казался ей тогда невыносимо страшным. И может быть, только теперь, когда рисунок словно сбежал из старинной книги и принял женский образ, детское впечатление поблекло и затуманилось. Линда уставилась на отрубленную голову Биргитты Медберг, лежащую на земляном полу. Рядом лежали сплетенные, словно в молитве, кисти рук. И все. Все остальные части тела исчезли. Линда слышала, как ее отец тяжко застонал за ее спиной, и тут же ощутила на плече его руку. Он пытался ее оттащить.

— Ты не должна на это смотреть, — кричал он. — Езжай домой. Ты не должна на это смотреть!

Он захлопнул дверь. От ужаса Линду трясло. Она взобралась по откосу, порвав брюки. Отец шел позади. Они почти бежали, пока не добрались до большой протоптанной тропинки.

— Да что ж это такое, — непрерывно бормотал отец, — да что ж это такое…

Он позвонил в полицию и затребовал, и немедленно, большой наряд. Она заметила, что он пользуется специальными кодовыми словами, как всегда, когда хочет избежать внимания журналистов и прочих; любопытных, постоянно прослушивающих полицейскую радиосвязь. Они вернулись на стоянку и стали ждать. Первые сирены послышались через четырнадцать минут. За эти минуты оба не сказали друг другу ни слова. Линда вся тряслась и старалась держаться поближе к отцу, но он все время отворачивался и отходил в сторону. Она ничего не могла понять. Потом в сердце ледяной змеей стал вползать страх за Анну. Есть какая-то связь, думала она в отчаянии. И одна уже мертва, и тело ее изрублено в куски… Она присела на корточки — внезапно сильно закружилась голова. Отец поглядел на нее и подошел поближе. Она заставила себя встать и покачала головой — ничего страшного, секундная слабость, уже прошло.

Теперь уже она отвернулась от него, пытаясь собраться с мыслями. Держи голову ясной, приказывала она себе, рассуждай медленно, четко, но прежде всего — ясно! Это заклинание им постоянно повторяли в училище. В любой ситуации, безразлично, идет ли речь о том, чтобы утихомирить пьяных драчунов или удержать отчаявшегося человека от самоубийства, это правило всегда надо помнить. Держать голову ясной. Полицейский, не умеющий рассуждать ясно, — плохой полицейский. Она написала это на двух кусках картона и повесила в ванной и над кроватью. Этого требовала от нее профессия, а сегодня эти слова в буквальном смысле начертаны на стене — рассуждай ясно! Никакой ясности в голове ее не было, все заслоняла жуткая картина отрубленной головы и молитвенно сложенных отрубленных рук. Но еще хуже был тот страх, что накатывался на нее беззвучным черным потоком, который вот-вот захлестнет все ее существо, — что с Анной? Перед глазами всплывали картины, которые она не могла отогнать: голова Анны, руки Анны, голова Иоанна Крестителя и руки Анны, ее собственная голова и руки Биргитты Медберг.