Эхад из гакодеш-борех-гу-ву-ву[146]

Ни богатых, ни бедных не забывает,

Кривых и хро-во-во-мых он выпрямляет.

Борех гамокем, бо-во-во-рех гу![147]

И тут он кидается к капелле:

— Ну, ну, тара-рём!

Цимбалы-бом, барабан-бом,

Лбом-бом, скрипка-бом.

— Теперь, клезмеры, вместе со мной:

— Гоп-чок, маршелок,

На ноге один чулок,

Сучок-дрючок,

Длинненький лапсердачок![148]

— А теперь, — кричит Моте-маршелок, — я сам! Я сам!

Ай, шнаим ми йодеа?[149]Два знаю я!

Два — жених да невеста, хотят пожениться,

Сидят и воркуют, голубь с голубицей!

Что свадебка им стоила, Бог вернет сторицей!

Один гакодеш-борех-гу-ву-ву.

Клезмеры, клезмеры, та-ря-рям.

Цимбалы-бом и скрипка-бом…

Моте сыплет рифмами, пока не растрясет у народа селезенку[150]. Евреи ведь не каменные: не может быть такого, что Моте рифмует, а они просто так едят. Он поет, а они пьют… Но киевская сватья, «пиковая дама», как ее называет муж, та самая, в честь которой Моте-маршелок выступил с волынским фрейлехсом, она-то как раз очень «интеллигентно» кривится и шуршит своими шелковыми оборками. И ведь оборки-то не то чтобы с иголочки новые. Сватье не нравятся шкловские свадебные церемонии, не нравится маршелок с его хриплой флейтой. На что это всё! Жених обручился с невестой — и кончено дело. Зато киевский сват с круглой, как у ксендза, плешью очень даже хорошо понимает, что он тут делает, — и наслаждается вовсю. Он ест и заливает за воротник совсем не как потомок раввинов, о которых только что свидетельствовал Моте Дырка Холодная. Сват сыплет коммивояжерскими байками. Жених сияет в своем черном суконном сюртуке, который сидит на нем как влитой. Но прежде чем попробовать что-нибудь, он шевелит усиками, как большая мышь, готовящаяся впиться в сыр. Это не нравится Гнесе. Она бледна. Шикеле, ее двоюродный брат, со своими близорукими глазами, со своей грустной влюбленностью, появляется перед ее взором из дальней дали, из темной лавки дяди Пини в Погосте, и, кажется, он ищет ее…. Его письма и записки она давно сожгла, но черные шелковые оборки надутой сватьи шуршат, как эти сожженные листки… Нет, просто так все это не кончится. Он еще вылезет из своей погостской грязи, этот Шикеле… Он снова начнет ее беспокоить своими записочками. Он будет повсюду искать ее своими близорукими глазами. Но она-то уезжает. Совсем скоро уедет в Киев. Ах, скорей бы уехать в Киев, далеко-далеко отсюда. И тогда… Все будет хорошо.

1.

После того как, в соответствии с предварительными договоренностями, сваты уехали в Киев, все пошло не так гладко, как представлялось Гнесе, и даже не так, как рассчитывал дядя Зяма. Потому что Груним-ландшадхен и сам Зяма утаили изрядное количество мелочей и от невесты, и от тети Михли, лишь бы скорей покрыть фатой голову девицы, набитую пустыми бреднями. Реб Груним, понятно, это сделал ради заработка, а Зяма — из-за «влюбленности»… Потому что гораздо больше, чем Гнеся была влюблена в красоту Мейлехке, он, Зяма, был влюблен в почерок жениха.

Но едва сыграли свадьбу, достоинства киевского зятька потускнели. В первый раз черная кошка пробежала между тестем и зятем после субботнего мафтира[152].

Известно, что в первую же субботу после свадьбы молодожена вызывают к мафтиру и устраивают ему мишебейрех как следует, чтобы он почувствовал, почем фунт лиха, и принял на себя иго еврейства. А как же иначе…

И вот тут-то Мейлехке Пик совершил первую ужасную ошибку. Дальнейшие ошибки стали только следствием неудачного мишебейреха. Это как с капотой: стоит неправильно застегнуть одну пуговицу, и все остальные сами собой застегнутся криво. Даже красивый почерок больше не защищал Мейлехке. Он просто взял и собственными руками угробил свою блестящую карьеру.

А дело было так.

Проведя несколько недель до свадьбы в Шклове, Мейлехке Пик понемногу присмотрелся к местным обычаям, обдумал шкловские церемонии, чтобы знать, как вести себя по-людски. И вот однажды в субботу он слышит, как в лю-бавичском бесмедреше вызывают заезжего человека к мафтиру и как Исроэл-габай устраивает ему мишебейрех. И когда габай доходит до Баавур шенодер[153], то зажмуривает глаз и прикладывает ладонь к уху, чтобы как следует расслышать, сколько, например, пожертвует этот ойрех[154].

— Баавур шено-о-одер? — по-субботнему громогласно гнусавит Исроэл-габай свое благословение, ставит в конце большой вопросительный знак и замирает.

Вызванный к мафтиру отвечает габаю на чистом «святом языке»[155]:

— Алеф пуд карасин!

То есть один пуд керосина.

И Исроэл-габай вплетает этот «алеф пуд карасин» в мишебейрех, и все идет своим чередом.