да вот только Шаня подбросил что-то в воздух, как циркач, и поймал играючи. Из-за дождя и накрытого темным покрывалом неба могло показаться, что это намокший кисет с табаком, но, когда Шанька подбросил и поймал «кисет» во второй раз, все увидели, что в руке у него граната.

От порывов ветра Гришаня шатался, точно пьяный, из стороны в сторону.

Снизу, где располагался штаб, раздалось два выстрела. Дождь превратился в ливень.

Вода стекала комиссару за шиворот и бежала по позвоночнику вниз. Это было неприятное чувство, но то, что он сейчас обратил на него внимание, было верным знаком одержанной им победы. Теперь необходимо было дать какую-то легко исполнимую команду для ее немедленного закрепления.

– Под навес!.. Всем под навес! – раздалось мгновение спустя первое из всего неподходящего сейчас, что пришло ему в голову.

Черное и тощее из-за липкой одежды отделение побежало, пригибаясь, как под пулями, в сторону заготовленных дров и сена, на бегу вдавливая в мягкую землю мокрые раздавленные тушки голубей.

Побежали все, кроме бабы, комиссара и Шани, со страху не находившего в себе сил разжать гранату.

– Кольцо-то что ж не выдернул? – Комиссар промокнул рукой лицо и подумал, что теперь он Шанькин должник.

– Забыл… – удивился самому себе «второй и последний еврей в полку», сейчас показавшийся Ефимычу «первым».

– Должник я теперь тебе вроде как, понадоблюсь – обращайся.

– Будет тебе, комиссар…

Пока Ефимыч с Шаней обходили угрюмый замок, пока безуспешно пробовали проникнуть внутрь с парадного и черного входов, подоспели нижние белостолбовские жалобщики с эскадронными Кондратенко и Ваничкиным, ординарцем Матвейкой…

Кондратенко глянул на красноармейцев, выжимавших мокрую одежду, на старуху-калечку, грозившую им кулаком, на апостола, на белую бабу с красным ртом…

Запыхавшаяся «нижняя» белая баба подлетела к «верхней» белой бабе и давай ее лобызать, заглядывать в неподвижные глаза и трясти. И каждый звук, исходивший от одной, и непоколебимое молчание другой говорили о низком и шатком положении человека под вертящимися светилами.

Было во всем этом шлепанье двух родственных тел что-то прямое и страшное, что-то, как показалось Ефимычу, от кавалерийской атаки, когда после нее вдруг замечаешь, сколько вокруг отрубленных рук.

По схожей форме крепких тел он догадался, что бабы – близняшки. И подумал, что уже никогда не будут они, эти белостолбовские сестры, так близки, как раньше, потому что одна из них уже прошла через великие страдания, а вторая еще не знала, что ей уготовлено судьбой.

Народ потоптался у двух накрытых дождем трупов и попритих. Все народное противление куда-то испарилось.

– Вечер утешил… Твой хлопец, Ваничкин? – поинтересовался эскадронный Кондратенко, показав на убитого красноармейца.

– Мой, Игнашка… Лучше б ему гвоздь ржавый в темечко, – пожелал трупу другой, исправленной, судьбы эскадронный Ваничкин.

– А второй?

– Кузьма. И он мой, стервяга, – почертыхался и к комиссару: – А тебе, Ефимыч, кердык скорый светит, потому как братеня зарубленного тобою Кузьмы у товарища Буденного в знаменосцах числится.

– Что с того?! – сверкнули яростью комиссаровы глаза, вздрогнула серьга в ухе.

– Накатают письмецо до него, и пропал ты, жидочек, будут тебя резать грубыми кусками, – сказал Ваничкин с приливом тихой радости и с деланым сочувствием похлопал Ефимыча по плечу.

Ефим резко плечо убрал.

Лицо Кондратенко перекосилось:

– Не стращай, а то прежде буденновского знаменосца отошлем за царские врата. – Он стряхнул капли дождя с переносицы. – Поляк-то где? В замке спрятался?

– Войцех наш? – Старуха-калечка настроила ухо, попробовала выпрямить горб перед начальством, но земля ее пригибала.

– Войцех так Войцех, мать вашу, мне все равно, – сообщил старухе Кондратенко.

– Шаня пусть расскажет. – Комиссар достал карманные часы, точно собирался всю эту историю по минутной стрелке разложить.

– Только чтобы ясно было и без порченого воздуха. Я такового терпеть не могу.

Но Шаня молчал.

Тогда комиссар начал с того, что точно знал.

– Шанькин телефонист, которого Войцех в замке запер…

– А его сюда за каким лешим пригнали?

– Связь была оборвана, Шанька послал налаживать. Мы его нашли, покамест вас тут ожидали. Так вот, он нам через запертую дверь сообщил, что в за́мке у пана управляющего Войцеха уже нет. И дочери пана управляющего, которая с отцом жила, тоже нет.

– Где же они, мать вашу?

– Телефонист мой говорит, бежали, – вдруг ожил Шаня. – Вдвоем.

– А чего ждем? – спросил с заминкой эскадронный Ваничкин.

– Ждем господина управляющего, чтобы все имеющиеся в за́мке двери отворил.

– А гранатой? – подал голос ординарец Матвейка.

– Сверху указание было: ясновельможного пана не обижать, – напомнил Ефимыч.

– С чужих слов слушаю, – разозлился Кондратенко, – ты мне, комиссар, все в кучу да в кучу.

– Правду дай ему, Ефимыч! – поддержал эскадронного Кондратенко эскадронный Ваничкин.

– Правду вон у той бабы проси, у нее правды знаешь сколько!..

– Она как будет? Тутошняя? Из за́мка?

– Вроде как…

– Точно, из за́мка… – подтвердил Матвейка. – Ее ж заместо барышни оприходовали. Телом понравилась – белая, большая и, как печка, теплая!

– Это я без тебя понял, что понравилась. Ты, Матвейка, ща молчи… мозги мне не пудри!

– Бабы-бабы… – бич божий… – отметился апостол.

С крыши сеновала, под которой прятались красноконники, покатилась струя воды и бухнулась мимо бочки, зато точно в бочку угодил кусок желоба.

За кустом между двух сосен возник Тихон, что-то показывавший комиссару руками. Ефимыч не шелохнулся, не двинулся, виду не подал.

Через некоторое время Тихону пришлось покинуть укрытие и, как ни в чем не бывало, подойти к эскадронным и комиссару.

Матвейка сразу прищурил глаза в сеточках морщин. Затаил всегдашнюю злобу на Тихона.

Тихон встал за комиссаром, всем своим видом показывая, что ничего такого не случилось и он никуда не торопится. Просто на сплетню прибежал. Потом, несмотря на проливной дождь, все-таки отошел от комиссара глянуть на Кузьму.

Постоял, посмотрел, присвистнул и головою качнул.

– Как есть до Адамова ребра! – сказал громко, чтобы все слышали, после чего со вкусом обкатал на языке что-то свое, кубанское, смешав эти слова с дождем.

– Ну шо ты там состружить с него ешо хош? – завелся Матвейка.

– И шо ты при такой малости ума все кобенишься?

– А шо, не ты, Тихон, Игнашке с Кузьмой заливал про голубя германского? – не успокаивался Матвейка.

– Може, и я, только кто ж думал, что черти эти на голубя пойдут охотиться.

– А как?!

– А во так! – и ладонью сверху о кулак хлопнул, и еще разок.

Тихон поискал взглядом голубятню и под пристальными взглядами пережидавших дождь пошел полюбопытствовать.

Голубятня была из кирпича, давно беленная, с облупившимися фальшколоннами по бокам арочной двери и с ажурным деревянным фонариком на крыше, из которого голуби и вылетали. Несмотря на хлябь и сгущающиеся сумерки,