— Кто там?

— Ваш андрогиновый соавтор. Открывайте, я принес вам ужин!

— Я не хочу есть! — ответил Андрей Львович и почувствовал сосущий голод в желудке.

— Открывайте! Есть разговор…

Жарынин был в китайчатом халате. Его лицо выражало то скорбное ободрение, с каким обычно посещают родных покойного. В руках он держал поднос, плотно уставленный тарелками с едой. Причем только на одной лежал штабелек казенных сосисок, на остальных же располагался чистый эксклюзив: соленые огурчики, скользкие и пупырчатые, словно новорожденные крокодильчики; черные лоснящиеся маслины размером со сливу, розовая слезоточивая ветчина, окаймленная нежным жирком, глазастые кружки сырокопченой колбасы, крошечные китайские опята, похожие на маринованные запятые, сало с мраморными прожилками, ломтики бородинского хлеба, усыпанные по корочке кориандром, щедрые сочные куски сахарного арбуза… Из кармана халата торчало горлышко перцовки, а на изгибе локтя висела, зацепившись ручкой, трость.

Оттеснив колеблющегося соавтора, Жарынин вошел в номер, поставил поднос на журнальный столик, торжественно вынул вспотевшую бутылку, выхватил из трости клинок и одним движением снес винтовую пробку. На заиндевевшем стекле Кокотов заметил оплывшие следы его горячих пальцев и впервые за все это время вспомнил, что покойников хоронят замороженными, как бройлеров. Ему с трудом удалось сдержать слезы.

— Ну, как говаривал Сен-Жон Перс: «Дай бог не последняя!».

Выпили. Андрей Львович с удивлением обнаружил, что, несмотря на роковой недуг, водка действует на него по-прежнему: теплит внутренности и туманит мозг.

— Нина Владимировна мне все рассказала… — после недолгого молчания с печальной почтительностью произнес режиссер.

— Что именно? — спокойно уточнил Кокотов, стараясь соответствовать тому уважению, какое игровод испытывает к его болезни.

— О вашем диагнозе. М-да… Она плакала. Знаете, эта женщина вас любит. Но вам сейчас надо думать о другом.

— О чем же?

— О том, что будет после… Как выразился Сен-Жон Перс: «Смерть — это самый главный жизненный опыт, но воспользоваться им, увы, нельзя».

— Чего вы от меня хотите? — мужественно усмехнулся писодей. — Четвертый вариант синопсиса я написать уже, видимо, не успею…

— Вы хорошо держитесь! По-мужски…

— А что мне остается делать?

— Вас интересует, что произошло на суде?

— Не очень…

— Понимаю. Но все-таки послушайте: мы проиграли.

— Вы это уже мне говорили.

— Но мы не просто проиграли. Нет, нас сделали как котят. Растоптали. Уничтожили. Спустили в унитаз. Старики плакали. Если бы вы слышали, как они старались, как выступали! Фантастика! Плач иудеев из «Аиды» отдыхает. Заслушаешься! Бездынько прочитал поэму. Погодите, вспомню… Ага, вот:

Нам рот не заткнете кляпом!

А вы, чей глаз завидущ,

Уберите грязные лапы

От ипокренинских кущ!

— Неплохо, — согласился писодей.

— Морекопов отлил такую речугу, что ее можно без единой помарки вставлять в учебник красноречия. Ну, я тоже кое-что сказанул…

— Про тихую пристань талантов?

— Злой вы и недобрый. Я не отдам вам паспорт.

— Возьмите себе! А что — эти?

— Ничего. Шишигин нес какую-то околесицу. Он, по-моему, вообще никакой не адвокат. Мопсы стали врать, что стариков у нас плохо кормят. Но Саблезубова выскочила, дала кудлатой пощечину и сорвала с нее парик. Представляете, эта…

— Боледина.

— Вот-вот. Она лысая, как шар для боулинга. Судья выгнала обеих. Пока заседали, я сгонял Огуревича в ССС, и он привез еще одно заявление — в нашу пользу. В общем, все шло к победе. Доброедова дважды интересовалась, все ли в порядке с Ласунской, слушала нас вежливо, не перебивая, кивала, даже подсказывала старичкам, если они от волнения забывали слова. А ибрагимбыковцев, наоборот, гноила, обещала выставить вон Шишигина, если тот еще раз скажет «в натуре». Спросила у Гавриилова, кто он по профессии. «Писатель? Неужели? Что же вы мямлите, как контуженный?» Вот тут-то я и насторожился. Обычно благоволят к тем, кого хотят засудить. Так и вышло: удалилась, попила чайку — и через десять минут: «Суд идет. В иске отказать!»

— Почему?

— Задавать такой вопрос суду бессмысленно. Вы же не станете спрашивать у гулящей жены: «Почему?» Потому! Впрочем, Морекопов по своим каналам навел кое-какие справки: ей приказал председатель суда Лебедюк. Редкая сволочь! Коллекционер. Русский авангард собирает. Видимо, ему впарили какого-нибудь Немухина или Целкова — и порядок! Но и это еще не все. Позвонил Кеша, буквально рыдал. Наши акции ушли.

— Куда ушли?

— На хер!

— Поточнее можно?

— Можно. Внезапно вернулся какой-то босс. Он ничего не знал про кредит. А тут котировки на азиатских биржах обвалились. Доуль-Джонс или Даун-Джойс забарахлил. Ну, босс и выставил наши акции на торги. Их немедленно купили.

— Кто?

— Догадайтесь с одного раза!

— Ибрагимбыков?

— Правильно.

— А вы откуда знаете?

— Он сам сказал.

— Когда?

— После приговора подошел ко мне, тварь аульная, был глумливо учтив, спросил про Ласунскую, выразил соболезнования и объяснил, что у него теперь полный пакет акций. Деваться нам некуда. Сказал, хочет послезавтра заехать в «Ипокренино» — поговорить!

— О чем?

— Наверное, о том, как мы будем отсюда выметаться.

— И что вы предлагаете?

Жарынин несколько мгновений вглядывался в соавтора, словно ища в его облике подтверждение своим тайным надеждам.

— Я предлагаю вам подвиг.

— Что-о?

— Подвиг.

— Какой?

— Безумный.

— А именно?

— Убить Ибрагимбыкова!

— Вы в своем уме? — Андрей Львович посмотрел в глаза игроводу и уловил в них мутную сумасшедшинку, замеченную еще в день знакомства.

— Конечно! Подумайте, неужели у вас нет чувства мерзкого бессилия перед злом? Мы живем в мире, где невозможно найти управу на мерзавца, обирающего стариков! Все куплено: газеты, телевидение, суд, закон, конституционная стабильность! Уходя, Ибрагимбыков поманил пальчиком Огуревича, и эта торсионная сявка побежала за ним как привязанная. Меделянский спрашивал только об одном: когда ему отдадут деньги за его акции. Ничтожество! Прав, прав старый пес Сен-Жон Перс: «Демократия — это подлость в законе». Тоталитаризм благороден, он берет все зло на себя, и люди могут жить в добре. А демократия раздает зло людям как бесплатные презервативы. Скажите-ка мне, что страшнее — один кровожадный тигр или тысячи голодных крыс?