class="p1">— Ты права, Марта, — произнес Арсен слабым, прерывающимся голосом, когда соседка вышла. — Мы будем свободны, и силы наши восстановятся. Твое сострадание спасло меня — придет и мой черед. Крепись, моя Марта, молча, покорно, как я креплюсь. Мне нужно еще больше мужества, чем тебе, — ведь я вижу, как ты страдаешь, и мне больно думать, что я не только ничем не помогаю тебе, но еще больше отягчаю твою участь. В первые дни я спрашивал себя, не лучше ли мне снова выбраться на крышу и, забившись в какой-нибудь уголок, умереть там, как птице с перебитым крылом; но я почувствовал, что моя любовь к тебе поможет мне преодолеть болезнь, что я выживу, — ибо во мне сильна воля к жизни; и, принимая твою поддержку теперь, в будущем я сам стану тебе опорой. Видишь, Марта, бог ведает, что творит! Из гордости ты убежала, ты скрывалась от меня. Ты готова была жить в одиночестве, скорби и нужде, только бы не принимать моей помощи. Теперь, когда судьба привела меня сюда и я испытал всю силу твоей преданности, ты не вправе больше ни оттолкнуть меня, ни отказаться от моей поддержки. Я предлагаю тебе, Марта, только мое сердце и мои руки, ибо нет у меня ни золота, ни серебра, ни одежды, ни пристанища, ни талантов, ни покровителей; но сердце мое горит любовью к тебе, а эти руки добудут пищу тебе и «нашему солнышку», как говорит соседка.

С этими словами Поль взял ребенка и поцеловал его; это было первым проявлением его любви. Он и прежде часто укачивал малютку на коленях, чтобы Марта могла отдохнуть, и не раз по ночам убаюкивал его в своих объятиях и согревал, прижимая к груди; но, заботясь о нем, Арсен никогда его не ласкал. В этот миг слеза умиления медленно скатилась по его щеке на личико ребенка, и Марта осушила ее губами.

— Поль! Брат мой! — воскликнула она. — Если бы только ты мог полюбить мое милое, несчастное дитя!

— Молчи, Марта, не надо, — ответил он, отдавая ей сына. — Я еще слишком слаб; до сих пор я не сказал тебе об этом ни слова. Мы поговорим, и я надеюсь, ты останешься мною довольна. А пока будем терпеть, если на то воля божья. Я ведь вижу, что ты голодаешь, вижу, что ты спишь где-то в углу, подложив под голову охапку соломы, — и я даже не смею сказать тебе: дай я буду спать на полу, ибо ты и слышать об этом не хочешь, и терзаешь меня своей добротой, от которой мне так больно и так сладко. И вот я должен лежать здесь, хладнокровно смотреть на твои мучения и твердить: все хорошо! Увы! Боже милостивый, дай мне силы выдержать до конца!

— Смотри, Марта, — сказал он ей на следующий день, когда ему опять стало немного полегче, — не забудь все что ты для меня сделала, и не говори потом, когда я тебе об этом напомню, что не так уж ты сильно страдала! Я ведь знаю тебя, Марта: ты способна на такое вероломство.

Чуть приметная улыбка пробежала по губам обоих; и Марта, наклонившись, запечатлела чистый поцелуй на лбу своего друга. Это была первая ласка, на которую она осмелилась за те пять недель, что они жили взаперти, оставаясь наедине и днем и ночью. Все это время, каждый раз, когда Марта, в страхе за его жизнь, не помня себя от горя, бросалась к нему, чтобы поцеловать в последний раз, он резко отталкивал ее и гневно говорил: «Оставь. Ты что же, убить меня хочешь?» Только в эти минуты в нем, казалось, просыпались отзвуки былой страсти. Кроме этих редких и быстро проходящих вспышек (Марта поняла, что не следует вызывать их своей дружеской нежностью), они не обменялись ни одним словом о прошедших горестях. Можно было подумать, что со времен их мирной детской дружбы и до трагического дня сражения у монастыря Сен-Мерри ничего не произошло, — так старательно избегал Арсен всякого упоминания об этой поре ее жизни, такой стыд и тоска охватывали Марту при одной мысли об этом! Сегодня они оба впервые подумали о прошлом без смущения, и оба поняли, что эта мысль может со временем утратить для них свою горечь. На сей раз Поль не отстранил Марту; с еще большей нежностью, чем накануне, он вернул поцелуй ее ребенку и сказал веселым голосом, в котором, однако, прозвучала грусть:

— Знаешь, Марта, он прелестен. Говорят, что все младенцы в этом возрасте безобразны: но тот, кто так говорит, никогда не смотрел на ребенка глазами отца.

ГЛАВА XXVIII

После первых же посещений замка Шайи Орас дал нам понять, что имеет виды на виконтессу и питает в отношении ее некоторые надежды. Эжени высмеяла его фатовство; а я, отнюдь не считая его успех невозможным, никак не мог поздравить его с таким намерением; напротив, я сказал ему без околичностей, что весьма невысокого мнения о Леони. Орасу не понравилось наше отношение к его признаниям, и он молчал вплоть до дня своего торжества, преисполнившего его несказанной гордости. В этот день за ужином он то и дело вставлял в разговор замечания о покоряющей прелести, исключительном уме и необычайном такте виконтессы, желая вызвать в нас восхищение ее чарами. Эжени, которая когда-то шила на нее и видела ее красоту, прекрасные манеры и возвышенный ум, так сказать, в натуральном виде, никак не разделяла его восторгов и твердила, что виконтесса высокомерна, даже когда хочет казаться простой, суха и оскорбительна, когда выказывает благоволение. Мысль о Марте, негодование, тайно испытываемое Эжени оттого, что Орас так быстро забыл о ней, придали ее выражениям излишнюю резкость. Орас рассердился и заговорил с ней как с глупенькой девочкой, которая обязана относиться к госпоже де Шайи с почтением и забывает о разнице в их положении. Он заявил, что она не способна понять очарование столь высокопоставленной и знатной дамы.

— Дорогой Орас, — ответила Эжени с величайшей кротостью, — все, что вы сейчас сказали, меня не обижает. Я никогда не собиралась оспаривать у кого бы то ни было ваше уважение. Если, высказав откровенно свое мнение, я оскорбила вас, пусть мне послужит извинением участие, которое я в вас принимаю: боюсь, как бы эта прекрасная дама вас не замучила и не унизила, — она провела немало мужчин, более опытных, чем вы, и хвастает этим даже перед своими камеристками, что показалось мне проявлением дурного вкуса и тона.