— Да, это он. Я — Крапива и я — останавливались здесь однажды. Это длилось всего несколько дней, хотя тогда казалось вечностью. — Он больше говорил сам с собой, чем с ней, но не мог остановиться. — Там всегда было холодно, и мы брали одеяла из других комнат — из пустых комнат, я должен сказать. Там был небольшой камин, и тот, кто первым возвращался ночью, совершал набег на дровяной ящик на кухне. — Он помолчал, глядя на руку, державшую хлеб, который принесла Оливин. — И зажигал огонь. Там была старая медная кастрюля, которую наполняли углями, чтобы согреть постель, и мы раздевались, купались и съеживались голышом под одеялами, пытаясь согреться.

Он протиснулся мимо нее, шагнул в тот самый коридор, который помнил, и почти испугался, что он может исчезнуть. Они пользовались не этой лестницей, решил он, а другой, побольше, ближе к фасаду, ведущей на кухню с первого этажа.

— Мы были удивительно счастливы здесь, настолько счастливы, насколько вообще могли быть счастливы — а в те дни мы были очень счастливы, — и счастливее, чем когда-либо были на Синей, хотя и там иногда бывали очень счастливы.

Оливин указала на дверь.

— Нет, я уверен, что это было там, дальше.

— Где ты можешь... Где ты можешь помыться? Я найду чистую... Я найду чистую одежду.

— Я не могу позволить тебе украсть для меня, дитя мое, если ты это предлагаешь.

— Из старой кладовой... Из старой кладовой, патера. Никому... Никому нет дела. — Она снова вышла на лестничную площадку и закрыла за собой дверь.

Пожав плечами, он открыл дверь, на которую она указала. Маленькая спальня, даже меньше той, которую он так давно делил с матерью. Кровать, комод и прикроватный столик были такими маленькими, что казались игрушечными. Умывальника не было, что, по-видимому, означало, что дверь, которая, казалось бы, могла принадлежать шкафу, вела в лаваторий[142]. Невозможно было сопротивляться мысли о ванне и даже об умывании губкой с холодной водой; одним быстрым движением сняв тунику, он распахнул дверь.

Теперь, когда у меня есть свободное время, чтобы снова писать, я готов выбросить всю писанину за борт. Мы вышли позавчера ночью, полдня прождав ветра, и с тех пор плыли вдоль берега, мучимые легким ветерком. Весь вчерашний день — или почти весь — я перечитывал все, что написал с тех пор, как начал писать в Гаоне. Я исписал кучу бумаг и потратил впустую сотни часов, и все это без единого упоминания о моих поисках патеры Шелка в Витке — главной причине моего путешествия и (я должен это признать) величайшей неудаче моей жизни.

Я также не описал свой суд и свержение судей Дорпа, что снова и снова обещал сделать, когда писал в последний раз, и что намерен сделать через минуту. Возможно, я никогда не напишу отчет о своем возвращении в Старый Вайрон, о встрече там с отцом и обо всем остальном. Может быть, так оно и лучше.

Копыто и Шкура боялись, что их арестуют. Я заверил их, что пока они будут осмотрительными, им нечего бояться. Так оно и оказалось, хотя Вайзер и Вапен, оба местные, с обширными связями среди моряков и владельцев лодок, добились гораздо большего. В конце (то есть после того, как меня вывели в цепях из дома Аанваген) к ним присоединились Беруп и Стрик. У них было мало времени для работы, но они привели нам больше сотни бойцов — так много, что карабинов, которые я купил, оказалось недостаточно, и им пришлось покупать еще — одному или обоим — из собственного кармана. Как только восстание началось, к нам присоединилось еще больше людей, у которых были только ножи и дубинки; но я горжусь тем, что у всех наших первоначальных сторонников был карабин, у каждого из них.

В том, что касается женщин, мы последовали примеру генерала Мята и использовали их главным образом для ухода за ранеными и доставки боеприпасов бойцам. Однако некоторые сражались и показали себя очень хорошо. Еще мы планировали использовать их для доставки продовольствия, но наше восстание не продлилось достаточно долго и этого не потребовалось. Этими женщинами — по большей части молодыми и бедными — руководила Вадсиг; все, что она сделала, а также проницательность и мужество, с которыми она это сделала, было выше всяких похвал.

Но я бегу впереди своего отчета. В первую очередь, я должен сказать, что больше всего надеялся на помощь Моры и Фавы. Пока я сидел в своей камере во Дворце правосудия, мне удалось убедить себя, что все зависит от них: если они придут и смогут одержать судью Хеймера, я выйду на свободу. Я изо всех сил старался не думать о своем наказании, если они не придут, и без особой надежды ждал от них какого-нибудь знака. В моей камере было темно, холодно и неописуемо грязно. Я был уверен, что если меня на долгие годы запрут в таком месте, то я покончу с собой, и скорее раньше, чем позже. Я оставил свой азот Шкуре и не знал, что он доверил его Вадсиг, опасаясь, что его снова арестуют. Если бы он у меня был, я вполне мог бы покончить с собой прямо там — или прорезать себе дорогу наружу и сбежать, что более вероятно.

Наконец за мной пришли легерманы. Я попросил снять с меня кандалы, указав, что у меня слабое здоровье и я еще ни за что не осужден. Они сказали, что это зависит от их лейтенанта. Я попросил их отвести меня к нему, и они сказали, что именно это они и делают. Их лейтенант лично проводит меня в суд.

Он был старше, чем я ожидал, возможно, лет тридцати:

— Кенбаар[143] я есть, мессир. Друг сержанта Азиджина вы есть? Хорошо о вас он отзывается.

Тогда мне пришло в голову, что мой друг сержант Азиджин может быть убит, если восстание, которое я готовил, действительно произойдет. Я утешил себя мыслью, что без Моры и Фавы гораздо вероятнее, что он и его товарищи убьют Копыто, Шкуру, Вадсиг и меня. И еще сотни других.

— Без приказа судьи Хеймера ничего я могу сделать, мессир, — сказал мне лейтенант Кенбаар, снимая с меня кандалы. — Прикованным вы должны быть, он не говорит, так что эти я могу снять. Но если бежать вы попытаетесь, стрелять я должен.

Наверное, я поблагодарил его и сказал, что не стану пытаться сбежать, хотя помню только то, что растирал запястья и был встревожен тем, что он окажется в зале суда со своим иглометом. Я надеялся, что там будет мало оружия, кроме того, которое мы принесем, — при условии, конечно, что половина или четверть тех, кто поклялся прийти, сделают это и их не обыщут.

Вскоре меня ввели в зал суда, без кандалов, но впереди шел лейтенант Кенбаар с обнаженным мечом, а за ним — трое легерманов с карабинами. Они тоже меня встревожили, как можно себе представить; но попытайся вообразить себе мои чувства, когда я увидел почти сотню вооруженных легерманов — и сержанта Азиджина среди них — вдоль всех четырех стен зала суда, значительно большего, чем я себе представлял.