L’empire (Империя)

Таким образом, наполеоновская империя охватывала непосредственно: Францию, западную сторону Италии до Гарильяно на юге, Бельгию, Голландию, устья Эмса, Везера, Эльбы и, далее за Эльбой, еще полосу до Балтийского моря; затем всю, некогда немецкую, страну влево от Рейна, юго-западную часть Швейцарии и, по ту сторону Адриатики, Иллирийские провинции; более того, косвенно в империю входили: остальная часть Апеннинского полуострова, т. е. королевства Неаполитанское и Итальянское, далее государства Рейнского союза (5800 кв. миль с 14 миллионами населения), Испания на юго-западе Европы, герцогство Варшавское на северо-востоке. Дания и Швеция повиновались указаниям Наполеона; Австрия была унижена; Пруссия угнетена французской оккупацией и тяжкими финансовыми обязательствами. Совершенно независимыми оставались только Россия, Англия и Турция.

В 1809 году можно было еще обольщать себя надеждой на то, что все это могущество не имеет будущности: брак Наполеона с вдовой Богарне оставался бесплодным; это давно уже волновало императора, и после Венского мира он счел необходимым вступить в союз, более подобающий его сану и который ввел бы его в круг законных государей. Он сознавал нужду заручиться опорой для своего трона и задумал искать ее в династическом браке, а не в сдержанности, обуздании своего произвола и стремлении к настоящим целям достойного правителя. Императрица Жозефина, которой Наполеон предложил развод, подчинилась необходимости и удалилась в Мальмезон, после того как услужливое духовенство открыло погрешность в исполнении брачного обряда императора в 1804 году: оказывалось, что хотя присутствовал при этой церемонии сам папа, но не было местного приходского священника, как это требовалось по церковному уставу.

Новый брак довершил разрыв с революцией. Обращение Наполеона к Русскому двору, в качестве соискателя руки одной из русских великих княжон, не встретило особенного сочувствия, и тогда Наполеон решился взять в супруги австрийскую эрцгерцогиню Марию Луизу, дочь императора Франца. 2 апреля 1810 года состоялся торжественный въезд ее в Париж, и великий «выскочка» («Parvenu»), детище революции, сочетался браком с дочерью древнейшего и знатнейшего из европейских царствующих домов. 20 марта 1811 года Мария Луиза родила сына, получившего уже в колыбели пышный титул «Римского короля».

Государственная система

Но довольных новой империей было немного. Прежде всего было заметно, что недоволен был сам властелин: величие кружило ему голову. Его обращение становилось более и более резким, он не говорил иначе, как жестким, отрывистым тоном, давая чувствовать в себе господина, и господина капризного, не терпящего противоречия от самых близких лиц. Так, от него досталось его сестре Каролине, неаполитанской королеве, не желавшей занять должность обергофмейстерины при новой императрице; тому же подвергались его зять Мюрат и брат Иосиф, когда они решались проявлять какую-либо самостоятельность в управлении; он ругал их как лакеев или же, что чаще всего случалось с вестфальским королем, – и с этим наиболее заслуженно, – он прогонял их от себя, как мальчишек. Впрочем, на них он мог положиться, потому что они знали, что имеют какое-либо значение лишь как звенья «системы»; то же можно сказать о новом дворянстве, высших гражданских и военных сановниках, всех этих герцогах, князьях и графах, получивших свои титулы за дипломатические или боевые заслуги; так, Даву, Массена, Бертье получили при последней войне титулы принцев: Эгмюльского, Эслингенского, Ваграмского.

Это было показное дворянство, без каких-либо свойств настоящей аристократии. Все эти лица были полезными орудиями и награждались щедро; верность их, за малыми исключениями, исчерпывалась эгоистическим расчетом; настоящую, полную преданность Наполеон видел лишь в низших рядах своих войск как между французами, так и в войсках государств Рейнского союза; не менее того и между простонародьем, на которое действует внушительно уже сам по себе царский сан, – и еще сильнее, если он соединяется, как в данном случае, с несомненным личным величием и всем обаянием побед и всемогущества. Но вообще, как это выяснилось наглядно при последней борьбе в Австрии, «система», уравновешивая усердное и искусное рабское служение полной разнузданностью вне службы, быстро роняет пригодность людей к делу. Слияние старого французского феодального дворянства с новым военным совершалось весьма туго. Массу французского народа и даже многих из интеллигентного класса отуманивали прибытия посольств по случаю побед, различные по тому же поводу празднества, возрождение древнегалльского поклонения богу славы.

Однако понемногу все начинали сознавать, что эта слава обходится недешево. Конскрипции похищали у страны огромный капитал, предоставляемый человеческими жизнями и человеческой силой, если сами государственные финансы не терпели от этого непосредственно, благодаря тому, что за всякую победу платили побежденные. Но важнее всего было то, что среди боевого шума, вооружений, военных мероприятий, которые выступали везде на первый план, стушевывался гражданский элемент и гибла политическая свобода. Прежнее право произвольного ареста было восстановлено во Франции, только в другой форме; Наполеон писал своему министру: «Надо предпослать такому закону страницы две либеральных побудительных причин», – что и не было затруднительно. Ясно было, что его система не могла мириться с правом сходок, свободой слова и свободой печати. Наполеон понял это, когда созвал в Париже (июнь 1811 г.) французский национальный собор с целью направить его против папы. Защитники папского абсолютизма возвысили свои голоса так, что он нашел нужным закрыть съезд. Печать подлежала тоже строгому надзору, хотя сам он часто повторял, что свободомыслие первое из приобретений нашего века.

Сам он позволял себе рассуждать весьма свободно, например, о религиозных предметах; в нем оставались, в отношении набожности, лишь следы бытового корсиканского суеверия, и он был прав, утверждая, что в его государстве господствует свобода мысли: действительно, всякий мог думать, что желал, лишь бы повиновался. Но относя все к своей личности, Наполеон говорил тоже: «Я хочу знать, какие мысли и убеждения живут в головах». Подобный род эгоизма ведет всегда к противоречиям; поэтому неудивительно, если по императорскому повелению в каждом департаменте дозволялось выходить лишь одной газете и то «с разрешения и одобрения местного префекта». Деспотизм императора был щекотлив до того, что книга г-жи Сталь «L’Allemagne» (1810 г.) была запрещена и сама писательница изгнана из Франции, хотя ее сочинение касалось преимущественно литературных явлений и было пропущено цензурой.

В немецких областях империи печать подвергалась подобному же стеснению, не достигшему, однако же, своей цели здесь, как и в других местах. Известный гамбургский книготорговец Перте, обращенный последним насильственным актом Наполеона во французского подданного, рассказывает как человек, близко знакомый с делом, о всех мытарствах книги, изданной за границей и ввозимой в пределы Французской империи.

Книгопродавец должен был просить на то разрешения у парижского генерал-директора книжной торговли и книгопечатания, представив ему подлинное заглавие книги с переводом его на французский язык, именем автора, изложением содержания, обозначением года издания, формата книги и пр. Генерал-директор посылал тогда свое разрешение («Permis») в пограничную таможню; таможня отсылала тюки с книгами и это «разрешение» к префекту, под скипетром которого проживал адресат. Префект передавал присланное «инспектору» («Inspecteur»), который составлял протокол и отсылал его, вместе с книгами, к г. «контролеру» («Verificateur»). В присутствии этого последнего тюк вскрывался, содержимое в нем проверялось, пошлины – без них ничего не обходилось – взимались по весу, после чего на каждый экземпляр накладывался штемпель, и тогда только книга выпускалась в обращение. Ежемесячно отсылались в Париж списки дозволенных книг для сличения и проверки. Правительство, однако, мало выигрывало при этом, потому что вся указанная запутанная процедура давала находчивому купцу средство отводить глаза несведущему персоналу или же и подкупать его.