Вильгельм также продолжал прибирать к рукам добычу. Мы с уверенностью можем утверждать, что он захватил богатства Гарольда. Все источники сходятся на том, что он обложил всю страну налогом (гельдом), однако из-за нехватки времени и из-за того, что большая часть королевства непосредственно им не управлялась, Вильгельм, вероятно, брал все, что мог, под видом «даров», и больше всех от этого пострадала, по-видимому, церковь. Гильом де Пуатье восхищается великолепными сокровищами — вышивками и церковной утварью, — которые монастыри якобы охотно и по своей воле дарили своему новому королю, и здесь его апология Вильгельма переходит всякие границы приличия, так что у читателя возникают сомнения в ее искренности. Кроме того, в качестве заложников Вильгельм выслал из Англии очень многих влиятельных лиц: архиепископа Стиганда и нескольких аббатов, Эдгара Этелинга, эрлов Эдвина, Моркара и Вальтофа (сына Сиварда, бывшего эрла Нортумбрийского) и других представителей знати. В феврале 1067 г. в Певенси Вильгельм расплатился с наемниками, которые отправлялись домой, а затем и сам с триумфом отплыл в родное герцогство. Как уверяет Гильом де Пуатье, Вильгельм во всех отношениях превзошел Юлия Цезаря.

Новый король оставался в Нормандии до декабря. Возможно, это было самое счастливое время в его жизни. Приученный с детства к бережливости, он в течение нескольких месяцев расточал богатства. Посещая монастыри, в благодарность за победу он раздавал им награбленные сокровища. Великолепные дары он отправил и в Рим, в том числе — вместо знамени Св. Петра — флаг Гарольда, на котором золотой нитью было вышито изображение воина. Есть сведения о том, что многие церкви Франции, Аквитании, Бургундии и Оверни получили золотые и украшенные драгоценными камнями кресты, золотые чаши, кружева с золотой нитью и богатое церковное облачение. Большая часть даров, несомненно, досталась нормандским церквям, а когда Вильгельм устроил на Пасху в Фекане придворный прием, который своим присутствием удостоили иноземные гости, он просто ослепил всех непривычными богатством и пышностью. Однако наибольшее любопытство возбудили, очевидно, английские пленники — эти длинноволосые аристократы казались даже красивее девушек.

Накануне Нормандского завоевания в числе тех, кто осуждал некоторую женоподобность англичан, был Вульфстан, епископ Вустерский, монах, родившийся еще в начале XI столетия и канонизированный папой Иннокентием II в 1203 г. По словам его биографа Колмана, епископ, посетив в 1066 г. Нортумбрию вместе с Гарольдом, убеждал своего господина искоренить в королевстве безнравственность, появившуюся, по его мнению, вследствие мира и достатка. Более всего Вульфстана возмущала мода носить длинные волосы, и тем, кто отказывался стричься, он говорил, что мужчины, стыдящиеся выглядеть мужеподобно и в подражание женщинам отращивающие пышные волосы, будут и так же слабы, как женщины, когда им придется оборонять свои земли от иноземных захватчиков. Далее Колман заявляет, что это пророчество сбылось, «ибо так немощен был несчастный народ, что после первой же битвы так и не осмелился сплотиться и восстать во имя свободы, будто бы с гибелью Гарольда исчезла и вся сила страны».

Бедствие, постигшее Англию, давало богатую пищу морализаторству. Однако те, кто с осуждением говорит о пороках и вырождении нации, обычно не способны ни видеть события в исторической перспективе, ни здраво рассуждать. Длинные волосы, вероятно, носили и воины-викинги. Кроме того, сами нормандцы, оказавшись в Англии, вскоре переняли местные обычаи и подвергались не меньшему осуждению, хотя, по всей видимости, сражались ничуть не хуже. Гораздо уместнее было бы сказать, что вследствие мира, установившегося в королевстве в 1016 г., англичане отвыкли от войны, а после битвы при Гастингсе у них просто не осталось вождя, способного возглавить сопротивление. Тем не менее, хотя нормандцы и оккупировали Англию, в период между 1066 и 1071 гг. их ожидали суровые испытания, а подчас и серьезные опасности. Вильгельм был готов к мятежам, поэтому назначал эрлами и кастелянами людей, способных вселить страх в непокорное население.

В последние годы среди историков принято считать несколько неадекватными доминировавшие ранее воззрения об исключительной жестокости Нормандского завоевания. Ныне входит в моду точка зрения, будто это была всего лишь смена одной династии другой с несколькими неприятными, но временными политическими последствиями. Английское сопротивление сводится к минимуму, и даже само существование национального самосознания в ту эпоху подвергается сомнению. Спустя продолжительное время исторические перемены часто кажутся неизбежными или незначительными, однако тот, кто прочитает хроники современников тех событий, никогда не согласится с таким мнением, весьма далеким от истины. В течение нескольких лет после 1066 г. в Англии царил беспорядок. И победители, и побежденные прекрасно осознавали свою национальную принадлежность. Конечно, и в самой Англии существовали межнациональные различия, но они не идут ни в какое сравнение с разрывом между англичанами и нормандцами. Однако это вовсе не означает, что между 1066 и 1071 гг. в королевстве шла война, которую вели истинные патриоты или даже весь английский народ. Большую часть земледельцев и их работников, вероятно, мало заботило то, кто сидит на троне, а вот опустошая или забирая под постройку замка их земли, посягая на их ренту и таможенные пошлины, их можно было легко вывести из себя. Тэны, служилая знать, восприняли перемены более эмоционально, так как большинство из них были вассалами короля или эрлов. Впрочем, если их новые сеньоры поступали в точности так же, как и прежние, роптать они, вероятно, должны были не слишком долго. В любопытном положении оказались аббаты и, особенно, епископы. Хранители островной культурной традиции, они часто были сторонниками реформы и, возможно, иногда ожидали ее проведения от нормандцев. Иноземные епископы, по-видимому, приветствовали перемены, так как были приучены подчиняться мирской власти, невзирая на лица. Что касается эрлов и представителей высшей знати, то они либо погибли, либо утратили свои позиции. В такой ситуации и речи быть не могло о какой-либо сплоченной борьбе с захватчиками. Однако там, где новая власть проявляла излишнюю жесткость, не могли не возникнуть сопротивление и мятежи в местных масштабах, да и заложники знатного происхождения, несомненно, имели возможность устраивать заговоры. В конце концов, лишенные собственности и недовольные своим положением люди неминуемо искали помощи за пределами своей страны.

С опустошениями и грабежами, последовавшими за битвой при Гастингсе, возможно, вскоре бы смирились как с неизбежными последствиями войны, если бы Вильгельм не покинул свое королевство так быстро, да еще и на столь долгий срок. Он задержался в Нормандии более чем на девять месяцев и, вероятно, остался бы еще на зиму — что составило бы уже целый год, — если бы не тревожные вести из Англии. Такое долгое отсутствие, безусловно, дает ключ к пониманию занятой Вильгельмом в то время позиции. Так как в Нормандии его присутствие не требовалось — в герцогстве царил мир, и никакая опасность ему не угрожала, — то выходит, что Вильгельм относился к Англии точно так же, как к Мэну — владению, находиться в котором после его приобретения требовалось лишь в неспокойное время. В связи с этим напрашивается вывод, что если бы в Англии сохранялся мир и ее жители по-прежнему обеспечивали королевской казне доходы по всем статьям, то короля здесь видели бы крайне редко. Кроме того, приходится признать, что Вильгельма обманула легкость, с которой он с самого начала добился в Англии таких успехов. В любом случае, избавив англичан от страха, который внушало его присутствие, и доверив дела правления своим ставленникам, он способствовал возникновению такой ситуации, которая в дальнейшем потребовала его неотлучного пребывания в стране в течение 4 лет и полностью изменила саму сущность Нормандского завоевания.