Она щелкнула пультом, по экрану поползли титры какого-то фильма.

И за каким чертом ей это свидание с Валеркой? Что она может ему сказать? Только то, что она ненавидит Верку, всей душой ненавидит, и, если бы не эта стерва, Алька, наверное, решилась бы и… Нет, этого нельзя, он просто рассмеется ей в лицо, да он и так все время смеялся над ней, и все это знают. А у нее нет гордости! Иначе что она делает здесь, в этой квартире, почему ходит, точно вор, украдкой оглядываясь, отыскивая невидимые следы, пытаясь проникнуть в чужую ей жизнь?

Вошла Рыбакова, села рядом на диван, вопросительно посмотрела на Альку. Та вдруг поняла, что Валеркина мать чего-то ждет от нее, надеется. Видно, приняла те Алькины слова всерьез. Алька вздохнула и отвела глаза.

— Адвоката наняли, — словно себе самой сказала Рыбакова. — Хороший адвокат. Может, срок удастся уменьшить.

— На сколько?

— Не знаю, учитывая все обстоятельства, на два года или на три. Семь лет еще можно переждать.

Алька в который раз удивилась ее выдержке, спокойному тону. Наверное, не многие в подобной ситуации вели бы себя так.

— А у нас тут еще проблемы, — вдруг доверительно проговорила Рыбакова. — Дениса забрать хотят.

— Кто? — испугалась Алька.

— Ну кто? — невесело усмехнулась женщина. — Мать, конечно. У нее теперь все права. Я, конечно, повоюю, я ведь его и растила с детства, он меня только что мамой не зовет. Но не знаю, как выйдет.

— А… Валера об этом знает?

Рыбакова отрицательно покачала головой:

— Пусть подольше не знает, может, еще и обойдется. Я-то поздоровей Верки буду, отчего же мне ребенка не доверить!

Женщина немного оживилась, ища у Альки поддержки, речь ее потекла быстрее, постепенно окрашиваясь эмоционально. Видимо, она устала от молчания, и ей хотелось поговорить с кем-нибудь.

— Конечно, — поддакнула Алька, — может, обойдется.

— Хочешь, записку ему напиши, — неожиданно предложила Рыбакова. — Записку можно, принимают. А то из ваших никто больше не пришел. Только Ира.

— Ира? Сухаревская?

— А чего ты удивляешься, они еще с детства друзья. В школе имени Гнесиных оба учились. Только Валера мой на четыре года младше. Но все равно вечно во дворе играли вместе: гнесинцы — народ дружный, учащихся меньше, чем в обыкновенной школе, все друг с дружкой знакомы.

— Я не знала, — проговорила Алька, отказываясь верить собственным ушам. Вот это Ирка, молодец, да и только. А Алька думала, что ей, кроме верных штрихов, ничего в жизни не надо.

— Будешь записку писать? — повторила Рыбакова.

— Н-нет, — выдавила Алька. — Вы сами…

— Чего — сама? — удивилась Рыбакова.

— Ну там привет ему передайте от меня в своем письме. Он-то пишет вам?

— Пишет.

— И… как?

— Да не сказать, чтоб очень подробно. Все нормально, про Дениса спрашивает, а больше ничего.

— Пойду я. — Алька поднялась с дивана, сворачивая разговор, грозивший привести к ее разоблачению.

— Иди, — согласилась Рыбакова. — Ты давно в оркестре? Что-то Валера мне про тебя и не говорил.

— Год.

— В первых скрипках?

— Да.

— Ладно, спасибо, что помогла.

Алька вышла из подъезда, приблизилась к фонарю, вытащила из сумки аккуратно сложенную вчерашнюю записку. Несколько раз перечитала. Почему-то сейчас оно не показалось ей таким пугающим. Наоборот, записка была чем-то похожа на те, которые они в детстве писали друг другу дворовой компанией, играя в бандитов. Почему она не может поехать в Александров? Никто не застрелит ее из пистолета при всем честном народе, а от края платформы можно ведь держаться подальше. И вообще, что плохого в поездке за город? Откуда и кто знает, зачем она туда собралась? Надо ехать, они на верном пути, иначе их не стали бы останавливать, пугать письмами. В воскресенье, после концерта.

Ира открыла глаза и вздрогнула от неожиданности — в комнате было светлым-светло. Боже мой, значит, уже утро! Она быстро взглянула на часы — так и есть, полседьмого. Виктора не было. Ирка поспешно встала, накинула простыню, прошла по длинному пустому коридору в ванную. В лицо ей ударила тугая, прохладная струя, и Ирка счастливо рассмеялась. Подумать только, как можно себя не знать! За прошедшие две недели она стала абсолютно другим человеком. То, что раньше казалось ей немыслимым, теперь не вызывает ни малейшего осуждения. Вчера вечером она позвонила домой предупредить, что задержится, как звонила теперь ежедневно. И вот проспала до самого утра. Но главное — ей ничуть не жаль и не стыдно. Ирка вытерлась огромным мягким полотенцем, вернулась в спальню, оделась, затем заглянула в другую комнату. Виктор сидел за компьютером, уставившись в экран, по которому ползли громоздкие фигуры тетриса.

— Доброе утро, — сказала в дверях Ирка.

Виктор обернулся, лицо его просияло.

— Я не стал тебя будить, ты так сладко спала, — виновато проговорил он.

— Ну и ладно, — улыбнулась она ему в ответ. — Тебе что приготовить на завтрак — яичницу или салат?

— Все равно, что ты больше любишь.

— Тогда яичницу, — решила Ирка и подошла ближе. — Ты-то хоть спал или всю ночь так просидел?

— Спал, — Виктор обернулся, обхватил ее за руки, не давая уйти, потянул к себе…

Было уже восемь, когда Ирка наконец поджарила яичницу. Они ели с проснувшимся аппетитом, запивая завтрак ароматным свежесваренным кофе. Потом Ирка позвонила домой, что она жива и здорова.

— Представляешь, — смеясь, говорила она Виктору, — муженек мой дорогой даже не заметил, что меня нет. Маму только жалко, она переволновалась.

— Ир, слушай. — Глотов глядел, как она, раскрыв футляр, проверяет инструмент, тщательно канифолит смычок, подтягивает волос, — ты вот тогда обиделась. А что, действительно приличные скрипки так бешено стоят?

— Смотря для кого, — миролюбиво проговорила Ира. — Для меня — бешено. Я ж одна, считай, семью тяну, мне на хорошего «итальянца» не отложить. Ребятам моим — тоже. Это тысяч двадцать, не меньше.

— Я слышал, за рубежом все инструменты стоят дороже раза в полтора.

— Правильно слышал, только что из того?

— Если продать там свою скрипку, а здесь купить новую, более высокого класса, пожалуй, разница восполнилась бы сама собой. Или я не прав?

— Ты замечательно соображаешь, Витя. Я и сама об этом не раз думала. Но увы! Мастеровая скрипка — государственное достояние и продаже за границей не подлежит. Сечешь?

— Но ведь это же твой, личный инструмент! — возмутился Виктор.

— А это наших чиновников нимало не колышет. Вот нам и приходится пахать по многу лет на дровах, если не повезло изначально родиться в семье потомственного струнника. Я своего Вильома после семи лет работы в оркестре купила, а сейчас цены еще выросли.