— Да, да, по-моему, понимаю. Мало того, что мы чувствуем то, что чувствует он. Его сила отчасти в том, что он может передать нам, что он чувствовал.

— Надеюсь только, ночью мне не приснятся каштаны, — сказал он, поворачиваясь ко мне и обнимая меня ногами.

На следующий день я выстирала перчатки Князя и высушила их у огня, но, когда хотела вернуть, он сказал, что я их погубила. Я догадалась, что он просто хотел оставить их мне, и оставила, передарив Фернандо. Он натянул одну, подтянул пальцы, высунув кончики в прорезы, сжал и разжал кулак, чтобы перчатка села поудобнее. Теперь другую.

— Удивительно! — воскликнул он, с хрустом расправив плечи и вытянув руки перед собой, залюбовался, поворачивая кисти, — Говорю тебе, честное слово, я думаю, мне на роду написано быть крестьянином!

Как-то вечером в пятницу мы принесли в бар ужин из тыквы. Я высмотрела красавицу на рынке в Аквапенденте за неделю до того. Она возлежала в кузове грузовика среди курчавых кочанов. Не так уж велика, зато идеально кругла, с плотной медно-красной кожурой и зелеными полосками — замечательное осеннее украшение для дверей нашей конюшни, подумалось мне. Но в то утро у меня не нашлось, что поставить в печь после выпечки хлеба. Взглянув на тыкву, я решила, что, пожалуй, могу пожертвовать ею ради ужина. Я срезала верхушку, как для фонаря, выскребла мякоть, отделила волокна и разложила семечки сушиться на противне. Быстрый обыск шкафов и холодильника дал лук, обрезки разных сыров, утреннюю пару яиц и полбутылки белого вина. Я обжарила луковицы в оливковом масле, размяла горгонзолу с кусочками эмменталера и пармезана, добавила в смесь примерно столовую ложку маскарпоне и яйца. Последними туда же отправились длинные стружки мускатного ореха, немного белого перца, морская соль и вино. Пастой я набила тыкву, поставила макушку на место и оставила в печи, пока тыквенная мякоть не стала нежной и начинка не запахла добрым луковым супом. Семечки я обжарила и слегка присолила. Этот шедевр мы отнесли в бар в хлебной миске, чтобы тыква не опрокинулась, потом ложкой разложили начинку по суповым тарелкам и присыпали каждую семечками. Хлеб и вино — вот и ужин. Не хватает только десерта. Я через тюбик для теста намотала на тарелку холм приправленного темным коричневым сахаром и коньяком каштанового пюре. Сквозь трещины сочились слегка взбитые сливки, а сверху я посыпала все горьким какао.

— И как это называть, Чу? — осведомился Барлоццо таким тоном, словно какао было не какао, а горький пепел и он заранее не одобрял все блюдо, независимо от его названия и вкуса.

— «Монблан». Французское блюдо из репертуара самой изысканной кухни, — объявила я голосом шеф-повара.

Он попробовал, ничего не сказал, попробовал еще раз, стал зачерпывать полной ложкой с почти непроницаемым выражением лица и, закончив, сказал:

— Очень мило, но мы не во Франции, и, сдается мне, делать лакомство из каштанов — похоже на издевательство. Это как экспериментировать с рецептом обычного хлеба. Слишком похоже на забывчивость. Не могла бы ты к следующей пятнице испечь castagnaccio с сосновыми орешками и розмарином? — попросил тосканский Князь чуть дрогнувшим голосом, каким, может быть, говорил в одиннадцать лет.

— Обязательно испеку. Но к чему такие строгости? Сидишь здесь, закинув ногу на ногу, и изрыгаешь проклятия, как Мефистофель. Фернандо это блюдо очень любит, и, думаю, запрещать его всем нам — это уж слишком.

Фернандо в ужасе от моей дерзости покачал головой. Глаза его говорили: «Stai tranquilla, спокойно» — вечная итальянская молитва, долженствующая свести на нет все неловкости и поддержать священное bella figura — хорошее впечатление. Но Барлоццо, кажется, не обиделся. Князь — как дикая мята. Чем больше ее мнешь, тем слаще запах.

— Va bene, но все же сделай мне castagnaccio. И мы съедим его с ложкой рикотты и запьем стаканом vin santo.

Его смех лился, как теплый мед, когда он договорил:

— Вот увидите, как я запою, предвкушая этот ужин!

Наши походы за каштанами продолжались неделю. Мы чередовали или совмещали их со сбором порчини. После ночных дождей, надев резиновые сапоги и вооружившись палками от змей, мы вслед за Барлоццо углублялись в чащу в поисках грибов.

Мы с Фернандо пели.

— Вам обязательно нужен аккомпанемент? — шипел он. — Помолчите, будьте добры.

Он — единственная гадюка в этом лесу, решила я.

— С чего бы нам молчать? Кого разбудит наше пение?

— Еще немного, и проснутся истлевшие мертвецы. Вы не даете сосредоточиться. Я начинаю вас слушать, запоминать слова, и мысли у меня путаются.

Мы с Фернандо переходим от дуэта в полный голос на таинственный полушепот, и с «Я схожу от тебя с ума» устремляемся за победителем дальше в лес.

Если в отношении каштанов собственнические чувства Барлоццо едва проявлялись, то в сохранении тайны и охране своих грязных владений, изобилующих грибами, он переходит все границы. Пробирается по ложбинам, заглядывает в каждую впадинку, приподнимает старый дерн, ищет под узловатыми корнями, и все это в заговорщицком молчании. Слышно только его хриплое неровное дыхание. Грибы, которые он выкапывает, называются porcini — так же, как толстенькие новорожденные поросята. Между делом Барлоццо прихватывает горстку ягод с ветки можжевельника или сосновую шишку, полную мягких белых самоцветов его детства.

Мы относим добычу домой, бережно обтираем «поросят» мягкой тряпочкой и нарезаем толстыми неровными ломтиками. Теперь они готовы для сотейника. Ростки menluccia, дикой мяты, шесть, ровно шесть ягод можжевельника на кило porcini, чеснок в кожуре, размятый ударом черной чугунной сковороды, плеснуть белого вина, от которого пар начинает пахнуть землей и мускусом, пригоршню жареных сосновых орешков, и обед готов. Барлоццо разливает вино, Фернандо ломает хлеб. Виоп appetite.

— Как ты думаешь, сколько килограммов каштанов мы слопали вместе с Барлоццо за последний месяц? — спросила я у Фернандо однажды вечером в постели, ужаснувшись куполу своего разбухшего от каштанов брюха, подобного животику Будды и блестевшего в свете свечей. — И сколько килограммов порчини? — добавила я, озирая свои объемы.

Я располнела, разжирела от осенней диеты из каштанов и грибов. Как бы я ни наслаждалась сбором и стряпней, теперь настала пора прописать себе неделю на крепком прозрачном бульоне и остатках говядины с вываренной в нем косточкой. Ночью ко мне подкрадывается тоска по чаю с бутербродами.

Фернандо, стараясь свести на нет наше обжорство, уверил:

— Не так уж много. Может, полкило каштанов в день и столько же грибов. — Я смотрела, как он подсчитывает на пальцах. — Ну, с теми, что мы жарили или добавляли в суп и поленту, может, и больше.

Я вношу поправку: неделю на бульоне без говядины. И хлеб без масла.

Я уже полтора дня худела, когда Барлоццо предложил новую авантюру.

— Поехали на каштановую ярмарку на дороге к Монте-Амиата. Там живут лучшие повара в Тоскане, и места красивые, — незатейливо соблазнял он.