— Очень романтично, — сказал он, — и надеюсь, это будет по-настоящему романтично, если тебе посчастливится найти интересный материал, касающийся семейства Бронте…

Но я-то знала: на том, что я ищу в архивах, будет стоять имя Дафны Дюморье.

Однако коллекция Симингтона не имела толкового указателя, так что было трудно решить, с чего начать. Отсутствовали какие-либо документы, объяснения относительно клише, и было непонятно, почему они включены в коллекцию, но вот они лежат передо мной в упаковочном ящике вместе с кипой старых периодических изданий — «Пикчер пост», «Радио таймс», журналов, о которых я никогда не слышала, вроде «Джона Булля». Значительная часть коллекции обернута в коричневую бумагу и перевязана бечевкой, все покрылось пылью, выцвело и буквально рассыпалось — похоже, никто не дотрагивался до архива с самой смерти Симингтона, словно никого не заинтересовало, что же там внутри. Больше всего меня огорчало, что не хватает времени просмотреть всю корреспонденцию Симингтона — там были многие сотни страниц, а путешествие уже заняло большую часть утра: сначала поезд до Лидса, затем неторопливый автобус, доставивший меня на северную окраину города, и еще пятнадцатиминутная пешая прогулка до казенного здания из красного кирпича, где располагался местный архив. Внутри я обнаружила лишь одного исследователя помимо меня — пожилого человека, изучающего семейную генеалогию, о чем я догадалась из его вопросов шепотом, обращенных к одинокому архивисту. Лица их казались торжественными в свете флюоресцентных ламп, голоса звучали негромко, как будто они находились в церкви, а не в лишенном окон помещении, где, казалось, никогда не проветривали со времен постройки этого здания в 1950-х годах. Я не имела ни малейшего понятия, почему вдова Симингтона решила хранить его переписку в этом месте, хотя было ясно, что в Йоркшире она, возможно, принесла бы больше пользы, чем та часть рукописей и редких книг из коллекции Симингтона, которая была продана в университетскую библиотеку штата Нью-Джерси еще при его жизни.

Что действительно важно: Симингтон сохранил письма Дафны, и я нашла их в местном архиве, а может быть, это они нашли меня… Внезапно из огромной кучи скоросшивателей возник адрес — ее адрес, отпечатанный на пишущей машинке: Менабилли, Пар, Корнуолл. Мне хотелось крикнуть кому-нибудь: «Смотрите, только взгляните, что я нашла!» — но вместо этого я тихо взвизгнула, не переставая перебирать страницы писем. Было нечто поразительное в самом их физическом существовании: пометках чернилами на желтеющей бумаге, очертаниях слов на странице, неровной машинописной строчке, изредка сползающей вниз. Я хотела сказать все это архивисту, когда просила у него разрешения сделать фотокопии писем, но потом подумала, что это может показаться навязчивым, непрофессиональным, поэтому лишь предъявила свою карточку аспиранта Лондонского университета. Он кивнул в ответ и дал мне заполнить бланк.

Даже фотокопии писем представлялись мне сокровищем, я ощущала как привилегию возможность везти их с собой на медленном лондонском поезде. Я не задремала ни на минуту, снова и снова перечитывая их. Другие пассажиры начали засыпать, убаюканные раскачиванием вагона, духотой внутри и дождем, струящимся по окнам. Когда я добралась до дома, Пол уже спал, так что не с кем было обсудить мое открытие, но в этом была и положительная сторона: я все равно не смогла бы ему рассказать, что раскопала письма Дюморье. Он впал бы в ярость, и весь день оказался бы испорчен, а так я могла затаить свою радость.

Конечно, я не располагала ответами Симингтона Дафне, но радостный трепет обладания не проходил: я никак не могла насмотреться на письма, не хотела убирать их в стол, хотя было очень поздно и мне давно уже пора лежать рядом с Полом. И я положила их возле компьютера. Знаю, что это кажется ребячеством, но я все еще испытывала волнение просто оттого, что вижу ее адрес. Эти страницы были написаны в доме, ставшем Ребеккиным Мандерли, они вышли из стен имения, которое я так часто рисовала в своем воображении, проскальзывая тайком в Менабилли, мысленно исследуя его комнаты, — вот почему ее письма стали для меня цепью разгадок, своего рода ключом к закрытому убежищу, которое Дафна называла своим домом секретов.

Правда, она не высказала ничего определенного в своих письмах мистеру Симингтону. Ее первое письмо весьма живое и касается самой сути дела, в подробности она вдается в меру, да и то чтобы показать, что уже проделала немалые разыскания по Бронте и поэтому у нее есть основания верить в талант Брэнуэлла. Чрезвычайно любопытно читать эти письма, пытаясь воспроизвести ход мыслей Дафны: ведь я, конечно, уже успела ознакомиться с написанной ею биографией Брэнуэлла, книгой, которая в пору переписки с Симингтоном лишь обретала форму в ее голове, книгой, где она, помимо всего прочего, исследует, что Брэнуэлл мог бы написать, а что не мог и где проходила размытая граница между фантазиями и реальностью его такой короткой жизни.

Так или иначе, письма отправлялись в течение примерно месяца, и, когда читаешь их, становится ясно, что Симингтон с энтузиазмом откликнулся на интерес Дафны к этой теме, даже продал ей несколько редких книг и документов из своей библиотеки Бронте. А затем этот всплеск корреспонденции, по-видимому, прекратился до начала 1959 года, прошло полтора года с лета 1957-го, когда они впервые вступили в переписку.

Интересно, что в своем последнем из этих ранних писем Симингтону Дафна сообщает, что ей надо съездить в Лондон примерно на неделю и, возможно, они смогли бы договориться там встретиться. А дальше наступает тишина, и мне остается только гадать, что произошло в этот длительный период безмолвия. Встретились ли они? Влюбились ли друг в друга, а потом разлюбили, поссорились или их постигло взаимное разочарование? И это молчание странным образом приободрило меня. Я чувствую себя менее одинокой, зная, что в их судьбах, как и в их письмах, есть белые пятна, пространства, которые я могла бы заполнить, если бы только удалось найти к ним дорогу.

Менабилли, октябрь 1957

Дафне не хотелось ни писать, ни думать о том, что с ней происходит. «Тебе нужна хорошая встряска», — тихо, так, что никому не было слышно, бормотала она, но это не помогало, потому что она и без того тряслась, как Томми. «Возьми себя в руки», — говорила она, но ничего не менялось: тело и душу словно кто-то сжал мертвой хваткой, и не в ее силах было освободиться. Было бы легче, если бы она понимала механизм действия сдавивших ее тисков: может быть, это ее собственные пороки овладели ею так крепко, что мешают дышать.

В моменты просветления она боялась, что сходит с ума — из-за Брэнуэлла в той же мере, что из-за Томми, — от своего знания и незнания одновременно, вернее, от недостаточного знания. Вот почему она кляла себя: надо же было поверить, что Брэнуэлл спасет ее от Ребекки, что он достаточно могуществен для этого. Теперь-то Дафна понимала, что он ничуть не лучше Ребекки, и вдвоем они уничтожат ее — нельзя было извлекать их из могил.

Иногда, когда ей бывало особенно плохо, она подозревала, что вокруг нее плетутся заговоры, а если их и не существовало в действительности, кто-то, наверно, незаметно всунул осколки льда в ее глаза, так что она потеряла способность видеть вещи в истинном свете. Или, наоборот, только она могла все видеть правильно, а остальные утратили эту способность. Правда, она так и не сумела разобрать почерк Брэнуэлла в его рукописях, этих непостижимых манускриптах, губящих, наряду со всем прочим, ее зрение.