Еремей срезал по тайге широкую речную излучину. Выехав через час пути на высокий берег, Бегун увидал его вдали – черной точкой на снежной целине. Бегун отыскал в прицепе топор, сделал на береговой сосне глубокую зарубку. Подождал, пока охотник скроется в чащобе на другом берегу, – и двинулся следом.

Громадные сосны высились кругом. В чаще они тонули в снегу по нижние лапы, многоярусные снежные дворцы поднимались с одной ветви на другую, а там, где деревья чуть расступались, сугробы просели под весенним солнцем и обнажили припорошенный инеем подлесок. За треском мотора Бегун не слышал ни одного живого звука, и тайга казалась глухой и неподвижной, как дно холодного океана, просвеченное с поверхности зыбкой солнечной рябью. Он был чужим здесь, и снежный пейзаж, наполненный, должно быть, множеством точных примет для опытного таежника, был для него неотличим от виденного час и три часа назад. Чтобы не выдать себя звуком мотора, Бегун отстал от Еремея километров на пять, ехал не торопясь, притормаживая, чтобы оставить зарубки. След тяжело груженных салазок был отчетливо виден даже на льдистом насте, поэтому Бегун не боялся потерять охотника в тайге.

Солнце уже начало скатываться к горизонту, когда медвежья шкура в прицепе зашевелилась, из-под нее вынырнула всклокоченная Левкина голова. Он повел вокруг совиными глазами, мучительно пытаясь вспомнить, что было вчера и как он очутился в глухом лесу в обнимку с вонючей бензиновой канистрой.

– Эй!.. Где это мы?

– В Сибири! – крикнул Бегун.

Вскоре стало темнеть. Солнце еще подсвечивало верхушки сосен, а внизу, под покровом широких ветвей, сгущались сумерки, снег стремительно, с каждой минутой менял оттенки: от небесно-лазурного – в пронзительную синеву и, наконец, до чернильно-фиолетового.

Бегун включил фару. Короткий луч света плыл в кромешной тьме перед снегоходом, скользя по черным стволам, зависая в пустоте над оврагом и снова упрямо нащупывая лыжный след.

Наконец Бегун остановился. Он предпочел бы ехать ночь напролет, не слезая с седла, одолевая сон, чем ночевать в тайге, но боялся догнать Еремея. Рано или поздно охотник тоже станет на ночлег, не железный же он, в конце концов, – за весь дневной переход, судя по следам, Еремей ненадолго остановился всего два раза.

– Костер умеешь разжигать? – спросил Бегун.

– В пионерском лагере учили когда-то, – сказал Рубль. – Можно «шалашом», можно «колодцем».

Они утоптали круг снега, нарубили сосновых ветвей, и Лева соорудил из них сложную конструкцию. Потом прилег рядом, пытаясь раздуть огонек, давясь дымом и кашляя.

– Уйди, следопыт хренов. – Бегун облил ветки бензином и бросил спичку. Опалив ресницы, пыхнуло бесцветное пламя, сырые дрова кое-как разгорелись. Он достал из прицепа тушенку и хлеб, натопил в котелке снега, заварил чаю.

– Далеко еще ехать? – спросил Левка.

– Догони – спроси, – предложил Бегун.

Теперь, когда умолк мотор, слышны были таинственные звуки в ночной тайге: надсадный скрип ветвей, уставших под тяжестью снеговых шапок, внезапный вскрик какой-то птицы. Оба невольно жались ближе к огню, опасливо поглядывая через плечо в темноту, где чудились движение и пристальный взгляд в спину.

– Ружья даже нет, – сказал Рубль. – А если медведь?

– Медведь не пойдет на запах бензина.

– Откуда ты знаешь?

– Книги читать надо.

– А если шибко голодный?

– Не волнуйся. Тебя жрать – лучше с голоду сдохнуть, – Бегун расстелил в прицепе медвежью шкуру. – Раздевайся, – велел он Рублю.

– Что-то не замечал я у тебя этих наклонностей, – подозрительно сказал тот.

– Спать надо голыми, кретин, а то замерзнем поодиночке.

Они прижались друг к другу, накрывшись одеждой.

– Разит же от тебя, – поморщился Лева.

– Можно подумать, от тебя лучше.

– О, Господи, – вздохнул Рубль. – Об этом ли ты мечтал, Лева?

Они затихли, настороженно прислушиваясь к голосам тайги…

Бегун с трудом разомкнул воспаленные, слезящиеся глаза. Солнце уже стояло в верхушках сосен. Он растолкал Левку, оделся, едва двигая ватными руками, потер снегом лицо, заросшее густой щетиной, покрытое гарью ночных костров. В груди клокотало на каждом вздохе, он надолго мучительно закашлялся. Глянул на уходящий в глубину леса бесконечный лыжный след, качнул одну канистру, другую, нашел полную.

– Куда? – Лева с безумными глазами вцепился в канистру. – Не дам! Нам же не хватит назад!

– Последняя. Остальные на обратную дорогу.

– Ты вчера говорил – последняя! Мы сдохнем здесь! Понимаешь – сдохнем ни за что! Никто не узнает даже, костей не найдут! – чуть не плакал Рубль.

Бегун молча вырвал у него из рук канистру и слил в бак.

– Я не поеду дальше. – Рубль вылез из саней. – Ты идиот! Упертый идиот! По тебе психушка плачет! С чего ты взял, что он из Белоозера?

– Чувствую, – упрямо ответил Бегун. – Садись, поехали!

– Не поеду! Мне не нужно ничего! Я не хочу подыхать здесь!

Бегун молча завел мотор и тронулся.

– Эй… Подожди! – Левка, проваливаясь в снег по пояс, кинулся за санями, уцепился за борт и перевалился внутрь, продолжая кричать что-то и бессильно грозить кулаком.

И снова они ехали по безмолвной снежной, равнодушной тайге, по охотничьей лыжне, как по рельсам – ни на шаг ни влево, ни вправо. Бегун щурил слезящиеся глаза, сжав зубы, давил в груди кашель. Изредка поглядывал назад – Леве тоже было худо, он сидел в санях, завернувшись в шкуру, безвольно покачиваясь, время от времени прикладываясь к водке из потехинских запасов.

Лыжня ушла в низину – и уперлась в бурелом. Стволы сосен, полузасыпанные снегом, лежали, как противотанковые ежи, растопырив громадные сучья. И в одну сторону, и в другую, на сколько хватал глаз, путь для снегохода был закрыт. Лыжня быстро запетляла – вот здесь Еремей перетащил салазки через ствол, там прополз под другим.

Бегун соскочил с седла, лихорадочно оглядываясь, не веря, не желая верить, что это конец пути. Можно было насыпать горку и перетащить «Буран» через один ствол и прорубить проход в частоколе сучьев под другим, но пересечь на снегоходе весь завал было нереально.

– Вылезай! – заорал Бегун. Он вытащил из прицепа две пары охотничьих лыж – камусные и гольцы, с просторной петлей для валенок посередине.

– Я не пойду, – вяло сказал Рубль.

– Пойдешь! – Бегун встряхнул его за шиворот. – Да пойми – нам ближе туда, чем назад! Для чего было дохнуть пять дней – чтобы обратно повернуть? Вернуться мы всегда успеем, а сюда больше никогда не попадем! Рублик, милый! Червончик, вставай… Вставай, говорю, сука! Мы рядом уже, я чувствую! Он ведь не двужильный, – махнул Бегун вслед Еремею. – Мы на «Буране», а он на своих двоих всю дорогу, он больше нас устал, он скоро придет, и мы за ним!