– Почему бы вам не сочинить пьесу из английской жизни? – спросила Амалия. – Писателю лучше писать о том, что он знает.

Некоторое время ирландец важно смотрел на нее, прежде чем ответить. Его большие выпуклые глаза могли бы гипнотизировать, если бы в них не скрывалось столько добродушия.

– Знание – это всего лишь свод заблуждений, выдающих себя за истину. Художник может заблуждаться, но что может быть хуже, чем быть правдивым? Ведь искусство, если хорошенько разобраться, есть не что иное, как прекрасная ложь. Вы не согласны?

Амалия утратила интерес к собеседнику. Она решила, что перед ней poseur[21], обыкновенный пустозвон, желающий прослыть остроумным.

– Моя дорогая, да вы и впрямь бесстрашная женщина! – восхитилась леди Эрлин. – Сначала этот бриллиант… Боже! У меня бы мурашки по коже бегали, если бы я его надела! Теперь вы перечите мистеру Уайльду… Будьте осторожны, он заядлый спорщик. В прошлый раз, например, он убедил меня… Как же это он сказал? Ах да, что эгоизм – высшая форма благотворительности. Или благотворительность – высшая форма эгоизма?

– Однако! – изрек безымянный член королевской семьи.

– Словом, они вполне стоят друг друга. Мистер Уайльд! Когда же вы наконец напишете что-нибудь для нас?

«Никогда», – мысленно подсказала Амалия. Сама она видела множество подобных ирландцу людей, блистающих в салонах, но неспособных мало-мальски связно выразить свои мысли на бумаге.

– Разве вы не читали мою статью «О женском платье»?[22]– спросил журналист.

– О! Я имею в виду роман, мистер Уайльд! Такой, чтобы дух захватывало. Современная литература так пресна и однообразна!

– Правда? – удивился Брюс Невилл, кузен Арчибальда. – А я и не подозревал, что она существует!

За столом грянул дружный смех.

– Не правда ли, странно: литераторы есть, а литературы нет! – смеясь, заметила Беатриса Эмбер.

– Именно поэтому ее и нет, – ответил мистер Уайльд серьезным тоном. – Беда в том, что литераторы слишком серьезно относятся к своему делу.

– Ну, на мой взгляд, вы чересчур к ним суровы, мистер Уайльд!

– Я однажды читал Диккенса, – вставил полковник, до того молчавший. – Недурно, но очень уж затянуто. И совсем нет военных.

– О! Диккенс! Как жаль, что он уже умер!

– Конечно, – согласился мистер Уайльд, – и особенно неприлично, что он умер в Лондоне. Умирать следует либо в Париже, либо в Риме, либо не умирать вообще.

– Хорошо бы! – вздохнула некая леди из числа гостей, годы которой давно перевалили за семьдесят.

– А это возможно? – скептически осведомился Стивен Эмбер.

– Разумеется, но для этого надо быть произведением искусства.

Говорливый ирландец совершенно подчинил себе общую беседу. Его забрасывали вопросами со всех сторон, и он отвечал на них так непринужденно и изящно, что Амалия поневоле стала приглядываться к нему внимательнее. На ее взгляд, многие его фразы отдавали дешевой словесной эквилибристикой, но он явно был умен, и суждения его зачастую поражали своей проницательностью.

– Вы знаете Эрни?

– Да, но я подумываю о том, чтобы прекратить это знакомство. Он сделался совершенно невыносим. Вообразите себе, с месяц тому назад он начал мыслить, и это ему так понравилось, что он уже не может остановиться. Я думаю, ему прямой путь в парламент.

– Вы говорите как по писаному, мистер Уайльд!

– Даже отдельная фраза может быть романом.

– Как вы думаете, Элизабет выйдет замуж за того художника?

– А мне кажется, дорогая, она отдает явное предпочтение фабриканту N, тому, что изготавливает вставные челюсти.

– И немудрено: женщина всегда предпочитает искусству искусственное.

– Ах, мистер Уайльд, до чего же вы забавны!

– Вы верите в бессмертие, мистер Уайльд?

– Хотелось бы.

– А все-таки?

– А все-таки… Душа без тела – меньше, чем ничто.

– А тело без души? Может ли такое быть?

– Разумеется. Это образцовый англичанин.

– О!

– А!

– Нет, каков шутник, право!

– Вы слышали? Лаймхауз будто бы соблазнил жену Ундервуда. Смех, да и только!

– Почему же? Каждая женщина мечтает быть непостоянной, но не каждой это удается.

– Мистер Уайльд, да вы циник!

– Цинизм – это плата за то, что знаешь цену вещам.

– Интересно, постоянство когда-нибудь было в моде?

– Разумеется. При Адаме и Еве, но с тех пор многое изменилось.

– О! Дорогая, у него совершенно нет совести.

– Что такое совесть? Здравый смысл подсказывает нам, что это самолюбие, вывернутое наизнанку, и только.

– Арчи, – в изнеможении сказала Амалия, когда они возвращались с вечера, – когда вы будете выбирать приглашения на вечера, позаботьтесь о том, чтобы там не было мистера Уайльда. Он положительно невыносим.

– Можете не беспокоиться, – отозвался Арчи, – в конце недели мы возвращаемся в Олдкасл.

Амалия вздохнула с облегчением.

Если бы она знала, что ее ждет в Олдкасле, она, скорее всего, предпочла бы остаться в Лондоне и каждый вечер ужинать с мистером Уайльдом. Но так как она ни о чем подобном не догадывалась, мы просто последуем за ней и посмотрим, что же, собственно, произойдет.

Лорду Сеймуру

Секретно

От кого: Обри Джонса, Роберта О’Брайена, Руперта Мэллигана и Сэмюэла Рейли.

Объект ведет себя спокойно. Четыре раза его навещала мадам Шаплен, французская модистка. Слежка за поваром не дала ничего нового: он практически не покидает кухню. Трижды объект и герцог выезжали с визитами. Из беседы с младшим лакеем Бэрмели стало известно, что вскоре они возвращаются в Олдкасл.

Прочитав донесение, лорд Сеймур в задумчивости сделал несколько шагов по своему кабинету. Наполовину благородный лорд состоял из лохматых, кустистых бровей, а на вторую половину – из всего остального, поэтому всякий, кто хоть раз видел его, уже не мог забыть этого человека.

Лорд Сеймур был недоволен. В спокойствии объекта ему чудился подвох, и он уже отдал приказание двум своим людям, пользующимся признанием у прекрасного пола, выйти на портних мадам Шаплен и разузнать, что за дела у последней с герцогиней. За самой мадам тоже была установлена слежка, но она ничего не дала, кроме того факта, что симпатичный молодой человек, живший с модисткой и числившийся ее племянником, на поверку оказался кое-чем совсем иным. Но ведь это, в конце концов, не преступление.