– Почему не может?

– Любопытному простофиле нос прищемили, – с осуждением сказала тетка. – Шел бы ты, парень, дальше. Покупателей отпугиваешь. Дамочка, дамочка, не проходите мимо! – заверещала она, будто ее резали. – Посмотрите, какая красивая вазочка! А запах какой! Сделана из можжевельника…

Тетка занялась покупательницей, и Глеб счел благоразумным оставить ее в покое. «И что теперь мне делать? – думал он в полной растерянности. – Где искать этого Мамая… чтоб его? А может, все это хрень собачья? Ну подумаешь, сны дурацкие снятся. Такое со мной уже случалось. Если не поможет камлание бабы Дуни, схожу в больничку, пусть мне пропишут что-нибудь успокоительное. А так я вполне здоров и работоспособен. И чего я всполошился?»

Так он успокаивал себя до самого дома. Но когда Глеб загнал машину в гараж, ему вдруг почудилось, что позади кто-то стоит. Он резко развернулся – и почувствовал, что волосы на голове встали дыбом. На него из темного угла смотрели два огромных светящихся глаза!

Глеб, не отводя взгляда от видения, беспомощно пошарил руками по капоту – словно хотел найти какое-нибудь оружие, а затем медленно начал отступать в глубь гаража. Голова вдруг опустела – как тыква, которую приготовили для Хэллоуина, а ноги стали ватными и плохо повиновались.

Неизвестно, что было бы дальше, но тут «глаза» погасли, и до Глеба наконец дошло, что они собой представляют. Нервно хохотнув, он подошел к полке, прибитой к стене в углу гаража, и набросил кусок ветоши на два старых подфарника. Происхождение свечения уже не представляло для него загадки: просто в гараж заглянул солнечный луч и осветил подфарники.

«Нет, точно пойду к врачам! – решил Глеб. – Совсем с нервами плохо стало. Это же надо – подфарников испугался! Пуганая ворона куста боится… Наговорила мне баба Дуня всякой ереси, теперь буду дрожать как заяц от малейшего шороха».

Закрыв гараж, Глеб вышел во двор – покурить. Но едва он достал сигареты, как где-то неподалеку завыл пес. Он выл так долго и так громко, что Глеб не выдержал, бросил недокуренную сигарету и, ругаясь, как сапожник, зашел в дом.

Напольные часы в гостиной пробили пять раз.

По лесной дороге ехала кибитка, запряженная тройкой лошадей. Ее можно было принять за ямщицкую, но позади трусила рысцой охрана, два панских гайдука, – сытые, хорошо кормленые молодцы в польских кафтанах.[50]С некоторых пор русские баре взяли за моду одевать своих слуг в иноземные наряды – кто в голландские, кто в немецкие, а кто и в польские, отличающиеся особой пышностью и богатой отделкой.

В кибитке сидел господин в полувоенном костюме иноземного покроя. Скорее всего, это был помещик средней руки, который удачно избежал военной государевой повинности; но, чтобы не выглядеть белой вороной среди своих соседей, он носил то, что предписывалось указом государя 1701 года.

Указ гласил: «Всем служилым и всяких чинов людям, и московским, и городовым жителям, и которые помещиков и вотчинниковы крестьяне приезжая, живут в Москве для промыслов, кроме духовного чину, священников, дьяконов и церковных причетников, и пашенных крестьян, носить платье немецкое верхняя саксонския и французския, а исподнее – камзолы, штаны, сапоги, башмаки и шапки – немецкие, и ездить на немецких седлах; а женскому полу всех чинов и детям носить платье, шапки и кунтыши, а исподния – бостроги, юпки и башмаки – немецкие же; а русского платья – черкесских кафтанов, тулупов, азямов, штанов, сапогов, башмаков и шапок – отнюдь никому не носить, на русских седлах не ездить, мастеровым людям не делать и в рядах не торговать».

На душе у помещика почему-то было неспокойно. Он все время понукал кучера, но дорога была в ухабинах, с глубокой колеей, пробитой колесами повозок в весеннюю пору, когда земля была сырая, поэтому лошади едва плелись.

В отличие от своего господина, гайдуки, разомлевшие от полуденного солнца, сонно клевали носами, и только привычка к верховой езде, выработанная с детства, помогала им удержаться в седлах и не свалиться под копыта коней. Они были хорошо вооружены: за плечами у них висели ружья, из-за пояса торчали рукоятки пистолей, а на левом боку у одного и у другого в добротных ножнах покоились польские карабелы.

Нападение произошло так стремительно, что помещик не успел и охнуть, как к его горлу приставили нож и грубый голос сказал:

– Молчи! Иначе смерть.

Он не мог знать, что случилось с охраной. Гайдуки даже не успели понять, что за напасть с ними приключилась, как их души, освободившись от бренной оболочки, уже летели к божьему престолу.

Люди, которые выскочили из зарослей, действовали по-волчьи молниеносно и тихо. Запрыгнув с разбега на круп лошади позади гайдука, каждый из нападавших сделал короткое движение правой рукой, и тут же мгновенно наклонил свою жертву вперед – чтобы кровь из перерезанного горла стекала на землю, а не на одежду.

Среагировать на нападение успел лишь кучер, совсем юный малый, проворный как белка. Он соскочил с облучка и, низко пригибаясь, чтобы не быть заметным, шмыгнул в кусты; но далеко убежать ему не удалось. Когда он поднял голову, чтобы осмотреться, то увидел, что перед ним, словно из-под земли, вырос суровый старик с клоком седых волос на бритой голове и огромными глазищами, в которых горел дьявольский гипнотизирующий огонь.

У кучера почему-то отнялись ноги; он застыл перед страшным стариком, как истукан. Тот неторопливо приблизился к юноше, взял его левой рукой за чуб, а правой нанес кучеру один-единственный удар в висок. Последнее, что увидел кучер в своей жизни, было нестерпимо яркое сияние, которое затмило даже солнце. А затем начался его долгий полет в бесконечную черную пустоту…

Казаки бежали, не дожидаясь белых ночей. Темнота была их лучшим другом и помощником. Беглецов было всего шестеро: старый Мусий Гамалея, Василий, Данила Ширяй, Петро Вечеря, Иван Солонина и Яков Шаула. Остальные казаки, которым они доверяли и которых подговаривали в побег, удариться в столь опасное предприятие не рискнули.

«Уйдем на Сечь, братья, нас оттуда никакой царь не достанет, – уговаривал Гамалея. – Ну а кто не хочет к запорожцам, по хуторам спрячетесь».

«Так-то оно так, – отвечали казаки черниговской сотни Полуботка. – А что будет с нашими семьями? Доберутся ведь и до них. Вон, Меншиков сжег Батурин, не пожалел ни женщин, ни детей…»

«То было при Мазепе, – сердито отвечал Гамалея. – Народ замутил, старшину и казаков подставил, а сам вместе с Карлой швенским сбежал. И потом, мы же не супротив царя воевать собираемся. Мало ли нашего брата бегает… Всех ловить никакого войска не хватит».

«Не, Мусий, и не уговаривай. Оно хоть мы и на чужбине, но все ж земля русская. А Сечь нонче под ордынцами, под басурманами. Грешно веру менять».