Мать и Марья Семеновна приходили почти каждый день. Сталкиваясь в коридорчике, отскакивали друг от друга, как однозарядные частицы. Неожиданно обе оказались в одинаковом положении. Теперь не Евдокия Васильевна приходила к Марье Семеновне в гости. Теперь не Марья Семеновна принимала Евдокию Васильевну. Теперь и та и другая звонили Татьяне, прежде чем приехать, и толклись на чужой кухне. Татьяна говорила: «Да, конечно. Мы ждем!» А могла сказать: «Нет, сегодня не надо, мы заняты». Не говорила, но могла. И они обе знали, что могла. И всегда об этом помнили. Эти отчужденность и отстраненность от жизни Татьяны и Леонида, вдруг так четко обозначившиеся и определенные штампом в паспорте о прописке и местом жительства, делали Марью Семеновну и Евдокию Васильевну равнозначными и равноправными. Равноправными в своем бесправии. За восстановление прав надо было бороться. Была объявлена война. Марья Семеновна приносила помидоры. Евдокия Васильевна хмыкала, бежала на рынок и покупала в два раза больше. Евдокия Васильевна чистила картошку. Марья Семеновна неодобрительно качала головой и тушила капусту. Марья Семеновна покупала Катьке зимнее пальто. Евдокия Васильевна занимала очередь в «Детском мире», стояла ночь и приносила цигейковую шубу. Евдокия Васильевна садилась смотреть фигурное катание. Марья Семеновна подходила и переключала на программу «Время». Свои права на чужую жизнь — для них естественные и неотъемлемые — они выгрызали с оголтелостью и жадностью отставников. Разница все же была. И существенная. Она состояла в том, что Марья Семеновна, покидая поле боя, ехала к Ляле и Мише, а Евдокия Васильевна — в пустую коммунальную каморку. Ей не на ком было компенсироваться.

Татьяна и Леонид ютились по углам. Катька уходила к себе, в маленькую комнату, и закрывала дверь. Через полгода жизни в новой квартире как-то ночью Татьяна вдруг проснулась и увидела луну. Луна медленно пересекала окно. Когда луна скрылась за оконным переплетом, Татьяна встала и пошла на кухню. Налила чаю, села за стол и стала смотреть на луну, которая медленно пересекала кухонное окно. Утром на новенькой кухне за новеньким столом она кормила Леонида завтраком. Положив ему на тарелку сырники, отошла к окну и принялась барабанить пальцами по стеклу.

— Ты что? — спросил Леонид.

— Я у мамы вчера была. У нее вода из крана капает.

— Я зайду в выходные, починю.

— Нет, ты не понимаешь. Она не просто так капает. Она вообще не течет. Мама утром чайник ставит, он к вечеру накапывает. Она чай пьет. Вечером ставит, к утру накапывает. Она умывается. Всех выселили, а она… она там одна. И пол на кухне провалился.

— Ее тоже выселят.

— Да… выселят. Может, возьмем ее к себе, пока не выселили?

Леонид молчал.

— Тебе легче будет? — спросил наконец.

Она кивнула.

— Ну давай.

Легче не стало. Марья Семеновна и Евдокия Васильевна поменялись ролями. Мать завоевала территорию и, как любой завоеватель, не щадила побежденного. Теперь Марья Семеновна приходила в гости лично к ней, Евдокии Васильевне. Евдокия Васильевна выходила в коридор, цедила сквозь зубы: «Здрассьти!» — и смотрела, как Марья Семеновна снимает ботинки. «Вы на коврик, на коврик ставьте!» — говорила Евдокия Васильевна. Марья Семеновна ставила на коврик. Евдокия Васильевна хватала швабру и подтирала чистый пол. Однажды Марья Семеновна пришла, когда Татьяны не было дома. Леонид зашел в Катькину комнату.

— Евдокия Васильевна, вы не поможете там, на кухне?

Евдокия Васильевна вышла на кухню. Марья Семеновна сидела у стола, выпрямив спину и теребя в пальцах чайную ложечку. Смотрела перед собой пустыми глазами. Евдокия Васильевна удовлетворенно кивнула, мол, конечно, конечно, как не помочь, когда в доме люди, не самим же им по шкафам лазать. Пожарила яичницу. Покормила Леонида и Марью Семеновну. Яичница окончательно превратила Марью Семеновну в гостью.

Рину Евдокия Васильевна не любила и, когда та звонила, громко кричала Татьяне: «Иди! Тебя… эта!» И, передавая Татьяне трубку: «Звонит и звонит. Делать нечего, вот и повадилась выведывать». Татьяне от стыда хотелось залезть под стол, но приходилось идти к телефону и разговаривать с Риной. «Ты не волнуйся, я же все понимаю», — тихо говорила Рина. От этого понимания хотелось повеситься. «Да, она права! Права!» — однажды чуть было не крикнула Татьяна, но от этой материнской правоты, высказанной так грубо и явно, становилось только хуже. Увидев Рину на пороге, мать бросала знаменитое «Здрассьти!» и удалялась к себе. К столу не выходила, а если выходила, то сидела с каменным лицом, по слогам роняя слова и по капле цедя вино из высокого фужера.

— Как ты думаешь, если к нам придет английская королева или Леонид Ильич Брежнев, она тоже скажет «Здрассьти!»? — смеялся Леонид.

Татьяна виновато улыбалась.

С Лялей — другое дело. Лялю мать почему-то считала своей. Принцип отбора был неясен. Трудно было предположить, что в выборе матери играла роль Татьянина привязанность. На такие мелочи мать внимания не обращала. Однако интуиция ее не подводила.

Катька немножко поскандалила по поводу того, что в ее комнату втиснули еще одну кровать и тем самым сильно ущемили личную свободу, но быстро утихла. Стало ясно, что никуда Евдокию Васильевну больше не переселят. Все пошло своим чередом. Только Леонид ей очень мешал. Все время попадался на пути. Свет в туалете не гасил. Пол в ванной заливал. Сковородку сжег. Денег нет, а сковородки жгут. Картошку принести не допросишься. И по вечерам велят звук в телевизоре выключать, ему, видите ли, звук мешает формулы царапать. Сидит и царапает. Сидит и царапает. А у Таньки приличного пальто нет.

— Ты меня простишь? — как-то спросила Татьяна Леонида.

— Давно простил. За все и навсегда.

Он улыбался своей насмешливой улыбкой, но ей казалось, что улыбку вырезали из глянцевой бумаги и приклеили к его лицу.

С годами каждый из них обрастал своей скорлупой. Ляля с Мишей стали тяжелы на подъем, из своего Юго-Запада выбирались редко. По вечерам Ляля бежала домой, кормила Мишу и Марью Семеновну. Миша читал газеты, потом сидел на кухне, смотрел, как Ляля возится с кастрюлями. По выходным ходили на рынок, делали генеральную уборку, Ляля готовила обед на неделю вперед.

Витенька с Аллой делали реверансы. Так Татьяна говорила. А эти двое и вправду вечно сюсюкали, оттопыривали пальчики, называли друг друга идиотскими прозвищами — какими-то Рыжиками, Коржиками, Мурзиками. В разговоре жеманничали, ничего не говорили прямо, все — намеком, намеком, подергивая бровками и поводя глазками. Когда приходили в гости, Алла еще на пороге слегка подпрыгивала и делала маленький книксен, а Витенька шаркал округлой ножкой, оттопыривал округлый задик и чмокал мимо щеки. Потом Алла долго приглаживала у зеркала идеально уложенные волосы, а Витенька поправлял платочек в нагрудном кармане. Он сам шил галстуки и платочки диких химических расцветок и страшно этим гордился.

— Когда Рыжий идет по улице Горького, это… — Витенька жмурился, и Татьяне казалось, что сейчас он поцелует кончики пальцев. — Это… фантастика! Смотрят все!