А когда кто-нибудь из научного мира вспоминал ушедшее милое прошлое, духовные бои, Анализ, Синтез и всю бесповоротно утерянную славу, они только мечтательно говорили:

– Да, да, помню этот поединок… хорошо пукалось!

– Но, Профессор, – воскликнул я, а за мной вслед и Роклевский, который за это время успел жениться и на улице Кручей основать семью, – но Профессор, вы выражаетесь, как ребенок!

И на это впавший в ребячество старец ответил:

– Ребячеством приправлено все.

В тот самый миг, когда акт страшного психофизического насилия, совершавшегося Ментусом над Сифоном, достиг кульминации, двери растворились и в класс вошел Deus ex machina[22], Пимко, неизменно и беспредельно надежный с головы до пят.

– Восхитительно, в мячик играете, дети! – воскликнул он, хотя мы вовсе не играли в мячик, да и вообще никакого мячика не было. – В мячик, в мячик играете, в мячик, вот как ты ловко бросаешь мячик, а ты вот как ловко его ловишь! – И, заметя румянец на бледном моем лице, стянутом судорогой страха, прибавил: – О, какой чудесный румянец! Школа тебе на пользу, Юзя, и мячик тоже. Пошли, – сказал он, – я отведу тебя к госпоже Млодзяк[23], ты там будешь жить, я с нею уже обо всем договорился по телефону. Я нашел тебе пристанище у господ Млодзяков. В твоем возрасте предосудительно иметь в городе отдельную квартиру. С сегодняшнего дня – твое место у госпожи Млодзяк.

И он потащил меня за собой, а по дороге, желая приободрить, стал рассказывать о Млодзяке, который был инженером-конструктором, и о Млодзяк, которая была инженершей. – Это современный дом, – предупредил он, – современно-натуралистический, отдающий дань новым течениям и чуждый моей идеологии. Но я углядел в тебе какую-то искусственность, позу, ты все еще изображаешь взрослого – так вот, Млодзяки излечат тебя от этого огорчительного недостатка, научат тебя естественности. Запамятовал, однако, сообщить тебе, что там есть еще и дочурка, Млодзяк Зутка, гимназистка, – добавил он небрежно, сжимая мою руку и искоса из-под пенсне поглядывая на меня педагогическим взглядом. – Гимназистка, – сказал он, – тоже современная. Гм, не лучшая компания, опасность велика… но с другой стороны, ничто так не втягивает в молодость, как современная гимназистка… она-то уж заразит тебя юношеским патриотизмом.

Трамваи ходили. Горшочки с цветами стояли в окнах домов. Какой-то тип с верхнего этажа бросил в Пимку сливовой косточкой, но промахнулся.

Что? Что? Гимназистка? Я вмиг схватил план Пимки – гимназисткой он хотел навечно заточить меня в молодость. Рассчитывал на то, что, когда я влюблюсь в молодую гимназистку, мне расхочется быть взрослым. Дома, как и в школе, ни минуты свободной, чтобы я случаем не улизнул через щелку. Нельзя было терять ни секунды, я второпях укусил его за палец и бросился наутек. На перекрестке увидел какую-то взрослую женщину и погнал к ней с испуганным, очумелым, скривившимся лицом, лишь бы подальше от Пимки и его страшной гимназистки. Но великий Умалитель стремглав, в несколько шагов настиг меня и схватил за воротник.

– К гимназистке! – закричал он. – К гимназистке! К молодости! К Млодзякам!

Он втолкнул меня в пролетку и рысью помчал к гимназистке по шумным улицам, до краев заполненным экипажами, людьми, пением птичек.

– Едем, едем, оглядываться незачем, позади тебя нет ничего, только я с тобой.

И, сжимая мою руку, весь светясь, бормотал:

– К гимназистке, к современной гимназистке! Там-то гимназистка уж сумеет влюбить его в молодость! Там-то Млодзяки уж сумеют его умалить! Там-то уж попочку пристроят ему преотличнейшую! Цо, цо, цо! – заорал он, даже лошадь задергалась, а обращенная к Пимке спина извозчика на козлах выражала безграничное народное презрение. Пимко, однако, сидел совершенно абсолютно.

Но на пороге дешевого интеллигентского дома в районе то ли Сташица, то ли Любецкого[24]он вроде как заколебался, обмяк и – о чудо! – потерял часть своего абсолютизма.

– Юзя, – прошептал он, трясясь и вертя головой, – я ради тебя иду на огромную жертву. Только ради твоей молодости это и делаю. Только ее ради отваживаюсь на риск встречи с современной гимназисткой. Ха, гимназистка, современная гимназистка!

И поцеловал меня, будто в страхе хотел умаслить меня, а одновременно вроде как и на прощание. И затем, придя в крайнее возбуждение, принялся, постукивая палкой, декламировать и цитировать, читать наизусть, высказывать мысли, афоризмы, суждения и концепции, все отменного свойства, все классически отточенное, но вид у него был учителишки больного и опасающегося утерять собственную свою суть. Он вспоминал неведомые мне имена каких-то своих литературных друзей, и я слышал, как он тихо повторял их похвальные отзывы о нем, в свою очередь похвально отзываясь о них. Он также трижды расписался карандашом на стене – «Т. Пимко», – словно Антей, черпающий силы в собственной подписи. Я изумленно смотрел на учителя. Что это? Неужто и он страшится современной гимназистки? Или только прикидывается? С какой стати столь искусному учителишке бояться гимназистки? Но служанка уже открыла нам дверь, и мы оба вошли – профессор как-то скромно, без свойственного ему высокомерия, а я с лицом, похожим на тряпку, скомканным, бледным, обалделым и отрешенным. Пимко постучал палкой, спросил: – Господа дома? – в тот же миг распахнулись двери в глубине, и нам навстречу вышла гимназистка. Современная.

Лет шестнадцати, свитер, юбка, резиновые спортивные тапочки, спортивная, раскованная, складная, ловкая, гибкая и нахальная! При виде ее я перетрусил душой и лицом. Понял с первого же взгляда, что это – явление могучее, более, пожалуй, могучее, нежели Пимко, и столь же в своем роде абсолютное, ни в какое сравнение не идущее с Сифоном. Кого-то она мне напомнила – кого? кого? – ах, напоминала она мне Копырду! Вы помните Копырду? Она была такая же, но мощнее, родственного ему типа, но более интенсивная, совершенная в своей гимназичности гимназистка и абсолютно современная в своей современности. И вдвойне молодая – во-первых, возрастом, а во-вторых, современностью, – то была молодость молодости. Вот я и испугался, как человек, который сталкивается с явлением его превосходящим, и страх еще усилился, когда я увидел, что не она учителишку, а учителишка ее боится и совсем неуверенно кланяется современной гимназистке.

– Целую ручки, – воскликнул он якобы весело и нажимая на элегантность. – Вы, барышня, не на пляже? Не на Висле? Мамочка дома? Как там вода в бассейне, а? Холодная? Холодная лучше всего! Я сам в свое время купался в холодной!

Что это? В голосе Пимки я услышал старость, льстящую молодости спортом, старость униженную – я отступил на шаг. Гимназистка Пимке не отвечала – только смотрела на него – и, взяв в рот английский ключик, который держала в правой руке, подала ему левую с такой равнодушной бесцеремонностью, будто то был вовсе и не Пимко… Профессор смешался, не знал, что делать с этой, протянутой ему молоденькой левой, наконец схватил ее обеими руками. Я поклонился. Она вытащила ключ изо рта и проговорила деловито: