города Наяка. Последняя владелица его была инвалид, лежала в больнице, она хотела это поместье продать. Агент недвижимого имущества показал место Татьяне и Александре Львовне: большой каменный дом, здания для фермы, сараи — все, что нужно. Это была настоящая старая ферма, но в таком месте, где фермы уже выходили из быта. Агент назвал им цену. «Может, ее можно как-то снизить?» — спросила Александра Львовна. А агент им: «Обращайтесь к самой мисс Рид, она в больнице». Ну посовещались и решили, что с Александрой Львовной поедет Вадим Макаров. И вот они начинают объяснять владелице, зачем им нужна ферма. А та говорит: «Чем больше я слышу о ваших планах, тем больше я убеждаюсь, что эту ферму я продать вам не могу». — «Но почему? У нас бескорыстные цели». — «Да, именно поэтому я не могу вам ее продать, я могу вам ее только подарить!..» И она подарила, за один доллар, чтобы законно все оформить. И давай они основывать ферму и устраивать Толстовский фонд. Наняли контору в Нью-Йорке, на Парк-Авеню, в очень хорошем месте, тот дом давно снесли. Там была Татьяна Шалфус, Вера Самсонова, жаль, не успели с ней поговорить, только что умерла, Наташа Шаховская, она была замужем за Набоковым, не писателем, а его братом. И все начали работать — конечно, безо всякого вознаграждения.

— А ферма?

— О, эти времена я хорошо помню! Завели там курятник, пару коров, приезжали казаки из хора Жарова и пахали землю. Они первыми вспахали, чтобы посадить пшеницу и кукурузу. Много народу включилось.

— А куда девали продукты?

— Позвольте, очень просто. Куры несли яйца, — тут Михаил Григорьевич снова начал смеяться. — Татьяна Шалфус каждое утро уезжала в контору в Нью-Йорк и по пути развозила яйца по лавкам. Это, знаете ли, для наших дам была большая морока. Яйца надо было промывать, просвечивать, потому что в Нью-Йорке яйца с кровью внутри не принимаются, это некошерная пища. Татьяна была очень энергичная, очень. Корзинку в руки и поехала.

— А деньги? Появились?

— Мало, денег было мало. Яйца, молоко, люди понемногу жертвовали. А Татьяна давай добиваться официального признания фонда в Вашингтоне для избавления от налогов. Потом получила право на какие-то пособия. Война в Европе уже шла, первые русские беженцы уже были. И тут началась война Гитлера с Советской Россией. И вышел большой спор. Многие сказали: «Мы русские, теперь мы должны помогать Родине, даже если мы монархисты. Надо спасать Россию!» Некоторые князья возглавили «Общества помощи», многие начали посылать посылки. А Татьяна уперлась: «Ни одной копейки!»

— Как же так? — невольно воскликнула я. — Как же можно? В такие времена?

— Вот и многие тоже говорили: «как же так?» — Михаил Григорьевич погрустнел, он не любит касаться «неприятных моментов». — Словом, шли тяжелые споры, Татьяна заняла непопулярную позицию. Она говорила: «В Европе война, много русских интеллигентов в ужасном положении. А русские из Польши, Югославии? А русские из этих стран, которые уже стали военнопленными в Германии? Кто им поможет?» Татьяна сказала: «Надо помогать военнопленным, я боюсь, что наши посылки в Россию пойдут верхам, а не простым людям». У Татьяны было такое мнение. А многие все равно начали посылать посылки, моя мама, например, нашим родственникам.

— И они доходили? — удивляюсь я. — По частным адресам? Из Америки?

А Михаил Григорьевич удивляется моему удивлению:

— Во время войны все доходило. Многие тогда посылали посылки родне. А Татьяна Шалфус снова в Вашингтон — добиваться для Толстовского фонда права работать в Европе. Это было трудно, но своей энергией она добилась.

— А первые жильцы? — спрашиваю я. — Они уже появились?

— Ну как же, в самом Нью-Йорке с самого начала было много желающих. Моя мама жила на ферме всю войну, я к ней прилетал отовсюду, со всех фронтов. Несколько людей построили здесь дома на свои деньги…

— А Александра Львовна занималась фермой?

— Да, и читала лекции, много писала, статьи, мемуары. Она мне всегда говорила так: «Миша, когда я устаю работать головой, я даю моей голове отдых, работая руками, я ухожу на огород». Мы с вами потом к ее домику сходим.

— Она вас, наверное, любила?

Михаил Григорьевич безмятежно улыбается:

— Люди меня почему-то любят. А с Александрой Львовной у нас была дружба, она знала, что я принимаю большое участие в фонде, ну, понимаете, кого-то привести, заинтересовать, познакомить, если благотворительный вечер, собрать как можно больше людей, тут я сразу, знаете ли, все бросал: для России, для русского дела… Так меня родители воспитали.

К Михаилу Григорьевичу все чаще подходят, заговаривают, я продолжаю мучать его своими вопросами, а он, человек деликатный, вынужден отвечать, хотя ему давно стало скучно, ему хочется порхать, шутить, веселиться, а тут я привязалась, неуклюжая надоеда из Москвы со своими неуклюжими вопросами. Наконец он вырывается от меня и убегает мелкими шагами — стройный в свои восемьдесят три года, с прямой спиной, в ослепительно белом костюме, яркой синей рубашке, в белых модных башмаках.

Я побродила по лужайке, присела за один из столов. Соседом моим оказался сухощавый человек из той породы людей, о которой принято говорить: без возраста. Загорелое, удлиненное лицо, пронзительно голубые глаза в густых черных ресницах. Большая клетка пиджака никак не соответствовала выражению лица, очень русскому, добродушно-удивленному.

— Вы из Москвы? — обрадовался он. — А я кадет, закончил Кадетский корпус в Югославии, Владимир Ро-жанский меня зовут. Как хорошо, что вы из Москвы, у меня к вам масса вопросов. Сейчас, сейчас…

Он уходит и тут же появляется с целой компанией:

— Все мы кадеты, а это наши жены. — И вся компания принимается с любопытством меня разглядывать.

— Мы все родились за границей, — говорит одна из женщин на очень чистом русском языке. — Кто в Югославии, кто во Франции, живем теперь здесь, после войны приехали. А мы в Россию собрались. Первый раз в жизни. Какие нам брать с собой подарки, может, посоветуете?

— А у вас есть родственники? — спрашиваю я.

— Нету, — с сожалением отвечает черноглазая, веселая, похожая на украинку женщина.

— А кому ж тогда подарки?

— А кого встретим, — смеется она, — в отеле, на улице… нашим русским девочкам. Мы хотим хорошие, нужные подарки привезти, туфли будем дарить…

— Подождите, — перебивает женщин мой знакомый кадет в клетчатом пиджаке. — У меня в Москве двоюродная сестра, Варенька, мой отец ей писал, а я ее потерял, а другие наши родственники не дают мне ее адреса. Может, я так думаю, из ревности? — Голубые глаза в черных стрелах ресниц хитро прищуриваются. — Вы как полагаете?

Разговор о ревности между людьми, никогда в