Хабрау, делая вид, что не видит, как Иылкыбай тем языкастым погрозил пальцем, запел:

Сакмар-река струится-вьется,

По всем излукам — камыши.

Как на тебя взглянул — влюбился,

Тоски не выгнать из души.

Потянулся сначала плавный напев. И только он, извиваясь долгими излуками, дотек до конца, голос домбры, словно ударившийся о пороги быстрый поток, споткнулся вроде, прозвенел брызгами — и побежала-запрыгала быстрая шуточная песня:

Ручей журчит, с горы струится,

Сверк-сверк — как солнце в небесах.

Красавицы идут по воду:

Звяк-звяк — подвески в волосах.

Энжеташ, закрыв от смущения лицо, не видя, куда несут ноги, побежала в степь. А сама и смеется, и плачет. Ей, которая, как верно сказала та завистливая байбисе, на чужих объедках выросла и лучину своей надежды, чуть тлеющую, разжечь не надеялась, сэсэн посвятил песню! И что ведь поет? «С первого взгляда влюбился…» Хотя, конечно, если каждое слово в песне за правду принимать… И все же радостно Энжеташ. Будто какую-то муть отогнало от глаз, и весь мир посветлел, заиграл в ярких лучах.

Всю ночь не спала Энжеташ. Все думала и думала. Чередой проходили перед глазами сегодняшние события. Встреча на берегу Сакмары, сердитый ее окрик: «Ступай своей дорогой!» — песня Хабрау. И самое тревожное, самое страшное — его слова, которые он без стыда, без смущения пропел перед всем народом: «Как на тебя взглянул — влюбился…» А вдруг это правда, не для песни только? Если же в шутку — как она теперь людям на глаза покажется? А если от сердца сказал — что же теперь будет?

Чем дольше думала, тем больше запутывались мысли, попыталась распутать, расплакалась и уснула уже только на заре.

Не успела Энжеташ накрыть стол к завтраку, пришли и позвали ее дядю к Иылкыбаю.

В большой, в восемь клиньев, юрте старого йырау сидели пять-шесть аксакалов. Вскоре подоспел из соседнего аула и глава рода Юлыш. Йылкыбай кивнул Хабрау: говори, мол. По лицу сэсэна прошел румянец. Оглядел стариков, словно удостоверился: все ли здесь. Сидят, опустив глаза в землю.

— Слово у меня такое, уважаемые аксакалы… — одолев смущение, заговорил он. — Как я слышал, у девушки вашей по имени Энжеташ, оказывается, хырга туе ни с кем не сыграно. Значит, она вольная еще птица. Коли дадите согласие, хочу послать в ваш дом сватов, в жены ее просить.

Йылкыбай заметил, что два старика уже начали надуваться, как торгующие знатным товаром купцы, и поспешил перехватить их слова.

— Видите, почтенные, правду говорят: кто ходит, тот за счастье свое зацепится, — засмеялся он. — Вот и Хаб-рау-сэсэн приехал к нам и зацепился. Выходит, нашел, чего искал.

— Эй, йырау, ты дело на шутку не сворачивай! — сказал один из тех стариков.

— И то… заносчивым кипчакам сватами быть… все время к усёргенам с враждой, — забубнил второй.

Не обращая внимания на вздохи и ерзанье Йылкыбая, старики принялись расспрашивать Хабрау, чем он живет, о семье, о родне, о скотине, чем жил до сего времени и чем думает жить дальше. Когда же вызнали все, что хотели, повернулись к Юлышу, спросили, что думает он.

Свадьба эта, коли удастся ее сыграть, хотя немного, да укрепит отношения между усергенами и кипчаками — вот что было важнее всего для Юлыша, об этом он и сказал. Но в то же время, при всем уважении к гостю-сэсэну, заметил он, надо узнать, что думает сама Энжеташ.

— А может, молодые тут сами разберутся? — сказал Йылкыбай.

Однако дядя девушки начал было противиться, замямлил о подлостях Байгильде, но Юлыш сказал твердо:

— Ну, аксакалы, если таково ваше решение, пусть сэсэн сегодня же повидается с Энжеташ. И если сойдутся молодые в сердечных своих помыслах, через две недели будем встречать сватов, — чем и закрыл дядюшке рот.

Кое-кто из стариков выразил недовольство: больно, дескать, быстро решили дело, не поторговались даже. И не слишком ли торопится сэсэн по молодости лет? Вспыхнул как вязанка хвороста, глядишь, так же быстро и отгорит. К тому же одинок, без угла, без пристанища, скитается по чужим становьям, выплатит калым и останется нищим и голым, чем жену будет кормить?

Хабрау делал вид, что не слышит их ворчания, обиды своей не выказывал. Иылкыбай незаметно сжал его локоть: терпи. И впрямь, к девушке посвататься, с новым родом породниться — греха тут нет. А если сама Энжеташ будет согласна — куда старик денется?

В тот же день Хабрау встретился с Энжеташ и поговорил с ней…

— Разве мало девушек, зачем я тебе? — сказала Энжеташ, забыв страх и смущение. — С баями роднись!

— Не встреть я тебя вчера, всю свою жизнь, Энжеташ, до самой смерти, одиноким бы прошагал. Вошла ты в мое сердце и свила гнездо. Взлететь хочу в поднебесье, на весь мир пропеть свою песню, будь моим крылом, моим кураем.

— Полно, полно, а если бы не приехал к нам?

— Сейчас не приехал, так приехал бы позже. Нас Тенгри вместе свел, Энжеташ.

— Скажи, зачем я тебе?

— Зачем жизнь нужна? Жить!

— Эх, йырау! Сиротка я, на чужих объедках выросла, в чужие глаза смотрела. Ошибусь, отдам тебе свою душу, а ты остынешь, полюбишь другую, что мне тогда?

— Ослепнет тот, кто обидит тебя. Пуще жизни буду беречь, на лунный твой лик, на стан твой тонкий, как этот камыш, буду смотреть и любоваться, и песни мои будут о тебе.

— Йырау — голос страны, говорят старики. А что они скажут, если все твои песни будут обо мне одной?

— И они вслед за мной весть о твоей красоте, о доброй твоей душе разнесут по всей стране. Отбрось страхи, Энжеташ.

— Боюсь, Хабрау, — сказала она и показала на. слабенький желтый цветочек, чуть-чуть приподнявший голову от земли: — Глянь на этот цветок. Тоже не смог подняться в тени березы.

— Твое место у меня в сердце! Откажешься от моей любви — завяну, как этот желтый цветок.

— Эх, Хабрау, Хабрау! Ну что же мне сказать? Если бы не ты — разве в душе моей поднялся этот огонь? Тенгри тебя ко мне послал, я это сразу поняла… Как только увидела.

— Вот видишь… И все же боишься.

— Как же не бояться? Появился откуда-то…

— Значит, судьба наша, Энжеташ…

— Ну, что я теперь могу сделать?! Ты хозяин моей судьбы. Дашь мне счастья на один только день — а там на руках твоих согласна