Ничего подобного, разумеется, не произошло, и сейчас, хоть мы вовсе не богаты и реальных доходов у нас было немного, мы с Бет отшвырнули прочь муки совести, связанные с тратой денег. Если речь шла о выборе между дороговизной и удобством, тут и выбирать не нужно. Если мать проехала бы сорок лишних миль, чтобы купить помидоры вдвое дешевле, то я заплатил бы за них хоть $ 10, но только чтобы вообще не садиться в машину. Это был вопрос экономии сил. Усталость опустошает мой бумажник, еще быстрее — бумажник Бет, и тоньше становится чековая книжка, привязанная к счету Тофа. Хватит приносить себя в жертву, решили мы с Бет, — по крайней мере, без нужды, когда речь идет о деньгах, которые — по крайней мере, пока — у нас все-таки есть. Даже решения о крупных расходах, которые надо было согласовывать с Биллом, принимались без особого сопротивления.

Примерно месяц мы обходились без стиральной машины и сушилки. Каждые выходные мы с Тофом паковали белье для стирки в четыре больших мусорных пакета — по два на каждого, его пакеты поменьше, — закидывали их за плечи и по-крестьянски брели к прачечной, за угол и чуть дальше по улице. Поскольку тащить зараз по два тяжелых битком набитых пакета было невозможно, пройдя полквартала, Тоф один ронял. Дешевый полиэтилен рвался, его рубашки и футболки с эмблемами «Чикаго Буллз» рассыпались по тротуару, Тоф мчался домой за другим пакетом. Несколько секунд спустя он возвращался с велосипедом…

— Что ты делаешь?

— Постой. Попробую кое-что.

…считая, что он сможет удержать пакеты с бельем на сиденье и раме, но из этой затеи, естественно, ни хрена не получалось, и мы застревали на тротуаре, снова собирая вещи, а одежда запутывалась в велосипедной цепи, валялась на соседской лужайке, в ней селились муравьи… и все это за двадцать минут и в пятидесяти футах от нашего дома. Мы выбивались из сил, приходили в ярость, вынашивали проекты стирать в раковине или в душе. На следующий день мы позвонили Биллу; энергично подавили его вялое сопротивление и наконец купили стиральную машину с сушилкой.

Они были подержанными, стоили вместе 400 долларов, издавали страшный шум и не гармонировали друг с другом (одна бежевая, вторая белая), но все-таки, боже мой, какие это великолепные устройства.

Наш теперешний дом почти вдвое меньше предыдущего, но в нем много света, в нем есть пространство, есть воздух. Полы деревянные, и поскольку первую комнату мы сделали кухней, в доме высвободилось достаточно места — если у кого-нибудь возникнет такое желание, — чтобы пробежать от одного конца дома до другого и ни разу не удариться ни об дверь, ни об стену. Более того: если на вас носки, то гипотетически можно разбежаться из глубины дома через кухню, а попав на твердое дерево гостиной, прыгнуть и заскользить до самого конца, до передней двери; если повезет — на полной скорости (рис. 2).

Мы чувствуем себя временными жильцами, смотрителями дома, отпускниками, поэтому не прилагаем особых усилий, чтобы подружиться с местными. Наши ближайшие соседи — немолодая лесбийская пара, пожилая китайская пара, супруги сорока с небольшим (муж — черный, жена — белая), а рядом — Дэниэл и Буна, они ходят в сандалиях и фенечках и не женаты — похоже, просто друзья; оба работают в какой-то социальной службе. Еще в нашем квартале обитают матери-одиночки, разведенные, вдовы, вдовцы, одинокие женщины, живущие с одинокими мужчинами, одинокие женщины, живущие с одинокими женщинами, а в нескольких кварталах от нас есть даже Барри Гиффорд[54]. Только здесь мы не выделяемся из окружения. Только здесь мы может выглядеть относительно заурядными.

Весь дом мы перекрасили заново. С этой работой мы с Тофом, вооружившись валиками и пропуская углы и лепнину, справились за неделю — комнаты стали вольными, размытыми, похожими на творения Ротко[55]. Общую комнату мы сделали светло-голубой, а гостиной подарили цвет темного бургундского вина. Моя комната стала цвета лососины, а кухня — желтоватого оттенка; комната Тофа оставалась белой, пока как-то вечером, накануне его десятилетия и в разгар борьбы с ночными кошмарами, я не нарисовал на стенке для украшения и защиты двух огромных супергероев — Росомаху и Кейбла[56]: один спускается сверху, второй стоит над кроватью. Пока это происходило, Тоф спал; краска капала на одеяло и на вылезшую из-под одеяла левую ногу.

Так мы сделали это место своим, но теперь в нем царит бардак.

Мы начинаем прения.

— Ты урод, — говорю я.

— Сам урод, — говорит он.

— Нет, ты урод.

— Ну уж нет. Это ты урод.

— Урод — ты. Самый уродский урод.

— Что-что?

— Я говорю: ты…

— Ерунда какая-то.

Мы валяемся на диване, совершаем визуальный анализ. Спорим, кто что должен убирать. Обсуждается и другой, более важный вопрос: кто должен был с самого начала навести в комнате порядок, пока беспорядка не накопилось так много. А ведь было время, напоминаю я Тофу, когда он получал карманные деньги только при условии выполнения необходимого минимума домашних дел.

— Как это — карманные деньги? — спрашивает он. — Ты вообще никогда не давал мне карманных денег.

Я пересматриваю свою стратегию.

Кофейный столик стал у нас в доме чистилищем, перевалочным пунктом для всего, что недоедено, обветшало или разбилось. Он покрыт газетами, книгами, двумя пластиковыми тарелками, полудюжиной грязных столовых приборов, распечатанным пакетом «Рисовых хрустиков», пенопластовой коробочкой с жареной картошкой — накануне вечером кто-то из нас решил, будто «они слишком толстые и чвакают», и картошка осталась несъеденной. Есть там и упаковка соленых крендельков, вскрытая тем единственным обитателем этого дома, который не в состоянии открыть пакет по-человечески, поэтому кухонным ножом протыкает дырки посередине. В комнате как минимум четыре баскетбольных мяча, восемь мячей для лакросса, скейтборд, два рюкзака и один чемодан, который все еще наполовину не разобран и четыре месяца не трогался с места. На полу возле дивана живут три стакана: в них когда-то было молоко, а теперь — его окаменевшие останки. Общая комната и состояние перманентного разгрома, в котором она пребывает, — вот проблема, вынесенная на повестку дня.