Мы смеялись, пока переодевались, вошли в мужское отделение, и оно подавило нас вмиг. В отделении было так же мрачно, как и снаружи. Там, где воля вольная. Даже ни одной зажженной лампы. Сумеречное отделение для сумеречного сознания. В длинном, темном коридоре скользили тени больных душ. Туда и сюда. Безостановочно. Будто искали покой и не могли найти.

– А! Акушеры-гинекологи пришли!

На меня смотрел один из больных. Угрюмо, из-под бровей. Он схватил меня за руку. За палец.

– Че камень такой? Где его половина?

Это кольцо мне подарили на день рождения одногруппники. Ювелирное украшение из художественного салона. Красно-коричневый кабошон с серебряной гусеницей, заместившей его половину с одной стороны. Усики гусеницы наползали на камень, за ними ползла серебряная гусеница.

– Где половина? – глаза больного сузились до темных щелей, совсем черных в сумраке коридора.

Я, закаменев, смотрела в его черные щели. Больная душа это страшно, особенно для здоровых. Для любых.

– Ну-ка! – нас раздвинул наш преподаватель. – Ступайте в палату. Там его половина.

Больной развернулся и пошел. Послушно. В отделении не было ни одного белого халата, кроме нас. А он покорно ушел, так и не узнав, где половина. Его болезнь ссутулила его душу. Наверное, уже давно.

– Не надо их бояться. Они это чувствуют, – сказал преподаватель. – А кольцо сними. Кто его только выдумал?

– Художник, – пояснила Рыбакова. – То есть художник-ювелир.

– Пусть приходит к нам в отделение! – рассмеялся преподаватель. – Идемте дальше. Знакомиться.

Наш преподаватель, Эдуард Алексеевич, был маленьким, щуплым человечком. Но его слушались больные, и он веселился, несмотря на мрачную погоду своего ремесла.

Я сняла кольцо, положила в карман халата и пошла знакомиться с мужским отделением дальше. Нас провожали взглядами сумрачные больные психиатрической больницы. Молча.

– Им скучно, – сказал Эдуард Алексеевич. – Вы для них бесплатное кино. Мужчины в целом агрессивнее женщин. Персонал в женском отделении отдыхает. Чаще, чем реже. К тому же влияет погода. Пушкин страдал циклотимией.

– Кто диагноз поставил? – заинтересовался Зиновьев.

– У Пушкина, молодой человек, сезонное вдохновение, – туманно пояснил Эдуард Алексеевич. – Пойдемте в мой кабинет.

– Судя по отзывам следующих поколений, ему бы радоваться, а не страдать, – не согласился Старосельцев.

– То поколения, а то Пушкин, молодой человек. Смотря с чьей стороны глядеть.

Кабинет Эдуарда Алексеевича захлопывался так же, как и двери отделений. Все двери в психбольнице открывали специальными отмычками. Они были только у персонала. Получалось, персонал добровольно запирал себя в казенной тюрьме, спасая свои души.

– Садитесь, Филимонов. Сейчас с вами молодые врачи побеседуют. – Эдуард Алексеевич обернулся к нам. – Соберите анамнез и попробуйте поставить диагноз.

Мы пытали расспросами Филимонова почти час. Он дружелюбно и адекватно отвечал на вопросы, а Эдуард Алексеевич тихо улыбался самому себе. Филимонов был интересный человек и при том абсолютно вменяем. Мы не нашли в его жизни ничего примечательного, чтобы похоронить в психбольнице.

– Он шурупит лучше нас, – прошептал Зиновьев. – Что он тут делает?

– Карательная психиатрия, – сделал глаза Старосельцев.

– Ну-с, коллеги? Каково ваше заключение?

Мы промолчали. Филимонов улыбнулся и ушел в сопровождении санитара. В этой больнице все улыбались сами себе.

– Инволюционная паранойя. Он убил жену из ревности, потом наложил на себя руки, – засмеялся Эдуард Алексеевич.

Эдуард Алексеевич мог смеяться вполне, ему это было не внове.

– Правильно сделал! – громко сказала Рыбакова.

Парни расхохотались, Рыбакова покраснела до корней волос и отвела взгляд в окно. Она любила Старосельцева еще с первого курса. Он ее тоже любил, но только на первом курсе. После любил других. То одну, то другую. Старосельцев в институте шел за бабника. Потому он тасовал девиц и свои искренние чувства к ним, как колоду карт, Зиновьев питался его объедками, как гриф.

– Что правильно? – спросил Эдуард Алексеевич. – Первое или второе? Или все вместе?

– Первое, – ответила Терентьева, подруга Рыбаковой.

– Второе! – хохотал Старосельцев.

Мне вдруг стало противно. Внутри колобродила какая-то муть. Мерзкая пакость. Неясное ощущение прошлого в настоящем. В клетке психиатрической больницы.

Я вышла на улицу и взглянула на небо. Хмурые снеговые тучи нависли над городом еще ниже, запеленав улицы в свой серый саван. Промозглый холод пробирал до самых костей.

Я медленно шла, волоча по земле сумку на длинном ремне. Мне было тревожно. Не пойму, от чего. Я развернулась, чтобы перейти улицу, и мой взгляд наткнулся на Корицу. Он шагал за мной, заложив руки в карманы, и смотрел так же, как больной, не знающий, где его половина. Я остановилась и стала ждать, хотя стоило бежать без оглядки. Ждать страшнее, чем убегать.

– Зачем тебе это было надо? – спросил он меня.

Он смотрел мне в лицо и ничего уже не искал. Я молчала, не зная, что ответить.

– Ты же была уже с этим. Поршанутым. Зачем тебе нужен был я?

– Прости.

– Мне ни тепло, ни холодно от твоего «прости».

Мы молчали и молчали. Целую вечность. Мне нечего было сказать. Я хотела уйти как можно быстрее. Как можно дальше. Мне до жути не хотелось оставаться с больным, не знающим, где его половина.

– Я тебя любил, а теперь хочу, чтобы тебя не было. Никогда! Слышишь!

Он требовал, чтобы меня никогда не было, словами моей бабушки. В тот день, когда я от нечего делать напомнила ей, что мой дядя убийца.

– Слышу, – беззвучно ответила я, но он не услышал.

Он развернулся и пошел назад. Покорно. Ссутулив свою больную душу.

Я посмотрела на хмурое небо.

– Отдай ему его половину, – попросила я как металлическая кукушка. Беззвучно.

* * *

Я выглянула в окно. В нем не видно золоченого шпиля, который указывал на облако, где сидел бог. Зато на синем небе были облака. Целая куча. Облака кружились вокруг солнца стаей нахохлившихся белой ватой голубей. На одном из них обязательно должен быть бог.

– Привет! – сказала я.

Бог потрепал мне волосы морозным утренним ветром. Значит, он меня простил.

– Спасибо! – крикнула я.

– Ты кому?

– Богу.

– Ты с ним на короткой ноге? – рассмеялся Илья.

– А кто на длинной? – удивилась я.

– Я думал, ты ведьма, а ты, оказывается, птица-ангелица. Окно закрой. Меня бог с кровати сдувает.