— Я тоже так думал. Но при чем тут я? И зачем подставили Сандерса?

— Не знаю.

— А с кем тебя перепутал Силверхенд, тоже не знаешь?

Людмила рассмеялась:

— Со мной.

Майкл, уже позабывший, что девушка не так давно жила на содержании у чмошника, неприятно поразился.

— Ничего особенного, — философски заметила Людмила. — Я же не могла все время брать деньги у сестры. Иногда приходилось соглашаться на такие вот… заказы.

— А просто работать ты не пробовала?

— Я и сейчас, как ты выразился, просто работаю. Но я еще и учусь и свое обучение оплачиваю сама. А оно мне обходится очень дорого, потому что я выбрала самый престижный универ Земли. И давай ты прекратишь меня допрашивать?

Майкл согласился. Он ловил себя на странном ощущении — будто они много лет знакомы. Будто когда-то сгорали от настоящей страсти, потом поссорились, но все еще любят друг друга… Господи, с ужасом выдохнул Майкл, только этого мне не хватало!

Она мило улыбалась, щебетала о чем-то ненапряжном, шутила, иногда довольно остро. Майкл отвечал, между словами методично надираясь. Ему стало страшно.

«Я же в жопе, — думал он, — в полной и абсолютной жопе. За мной охотятся копы, у меня непонятно что произошло с отцом. Если отец меня не признает, я окажусь нищим. Да, без работы я не останусь, потому что таких специалистов, как я, — единицы по Вселенной. Но сейчас у меня ничего нет, и я в жопе.

Я должен разобраться сначала со своими делами, — убеждал себя Майкл. — Потом я могу позволить себе все — и любовь тоже. Нет, не тоже. В первую очередь — я смогу позволить себе любовь. Но сначала мне нужно выбраться из этой жопы. А где я потом буду искать Людмилу? Она же исчезнет. Я могу сказать сейчас… но я в жопе. Я ничего не могу ей предложить. Нет, сейчас ничего не скажу…»

И не сказал. Напился так, что белки глаз стали малиновыми. Людмила за весь вечер так и не прикончила несчастный бокал пива. Майкл стал шумным, но временами проваливался в мрачную немоту — когда вспоминал, в каком он положении.

И она ли на самом деле проговорилась, что русская, или он додумал?

Потом Людмила ушла. Майкл не хотел ее провожать: задница, в которую он угодил, засосала его и не выпускала. Он только в какой-то момент отметил, что уже один, а пол вибрирует от «живой музыки», пущенной на всю мощь динамиков. Какофония. У Майкла не было слуха, но это он определил. Чтоб спрятаться от адского грохота, взял еще виски. Флакон. Он помнил его совершенно отчетливо — призматическая бутылка на столе прямо перед носом. Стол грязный, на нем окурки от «флейт» — после ухода Людмилы он еще и в травку окунулся. Очень грязный стол. И липкий — локти приходилось отклеивать. Вокруг дым, извивавшийся вонючими драконьими хвостами, кто-то орет рядом, потому что об его голову расколотили кружку… драка, все летит и падает… чей-то вопль — «копы!».

Проснулся он в участке, с жутким похмельем, в оглушающе холодной комнате. Рядом с койкой стоял мужик в штатском. Взгляд у него был ледяной. В дверях застыл полицейский — с импульсным пистолетом. Майкл хотел выкинуться в окно, но даже шевельнуться не смог: пока просыхал, его приковали наручниками.

«Вот и все», — подумал он и оказался прав…

Шанк сопел, Киска покряхтывал. Сколько можно, ужасался Майкл. Это ж бессонная ночь, а завтра не четверг. Рехнулся бригадирушка. Смежил веки, но ненадолго: как насмешка, выскочило из полудремы знакомое личико. Почему-то Майкл запомнил ее с забавными косами, но в строгой юбке — этакая помесь между баром «Русские ушли» и забегаловкой на Гарли.

Д-дерьмо, ведь он же никогда ее не увидит! Майклу захотелось вжаться в стену так, чтобы стало больно. Чтобы стало очень больно. Лучше упасть откуда-нибудь, но койка низкая. Требовалось что-то, мешавшее вспоминать волю — и девушку, которая его этой воли лишила. В прямом и в переносном смысле. И все равно он на нее не злился. Увидеть бы ее… Никогда.

Он здесь до смерти. Год за годом ему предстоит тупеть и звереть, как тупели и зверели все его предшественники. Как будут тупеть и звереть все его последователи. На тех и других Майклу было в высшей степени наплевать. Его волновала только своя судьба.

Лучшее, что его ждет, — он умрет раньше, чем думает. Захлебнется в отстойнике или удавится. Утопиться проще, чего там — просто нырнул под рещетку, а для надежности привязал себя за шею заранее снятыми штанами. Правда, противно очень. Майкла едва не вырвало, когда представил себе мутную жижу, в которой он хлопает глазами, а вокруг плавают толстые черви, лезут в нос и в уши, норовят забиться в открытый рот.

Повеситься — это почище. Благородная смерть для каторжника. Но сложная. Реальней всего свести счеты с жизнью на барщине, в теплице. Но петля — не отстойник, куда непрошеные спасатели лезть побрезгуют. Поэтому для самоубийства обычно выбирали преданного друга, который стоял бы на шухере, отвлекая вертухаев. Да и петлю готовить трудно. Проф как-то обмолвился, что на изготовление качественной удавки уходит от четырех до четырнадцати недель. Как повезет. Веревок же нет, поэтому отрывается кант от простыни. Для надежности нужно скрутить вместе не менее четырех штук. Если повезет, его можно на что-нибудь выменять, но это грязное дело. Веревку, сплетенную из выменянных кантиков, не грех и спереть. А вот если умыкнешь честную веревку, могут и на «мыльницу» пригласить.

Майкл подергал за простыню. Кантика не было. Уже кто-то оторвал. Может быть, даже сплел веревку. Может, успел повеситься.

— Проф, а вас-то сюда за что? — спросил, чтобы не думать о кантиках и Людмиле.

С соседней койки донесся вздох.

— Мы все — отрыжка империи Железного Кутюрье. То, что мешает процессу ее пищеварения.

Майкл приподнялся на локте.

— В каком смысле?

— В прямом. Мы — это те, кто самим фактом своего существования угрожает спокойной жизни Железного Кутюрье. Которые знают, подозревают или видели, или даже могли видеть слишком много. Он из тех людей, которым вечно кажется, будто за ними подглядывают.

— Никогда бы не подумал, — пробормотал Майкл. Он скрывал, что Железный Кутюрье — его отец. Сказался однофамильцем, благо Тейлоров в мире лишь немногим меньше, чем Смитов.

— Вот, к примеру, Шанк. Его взяли за торговлю наркотиками. Никто б его не тронул, но в последней партии вместо «дури» был брусок какого-то металла. Шанк его видел, потом попытался навести справки. Через неделю он уже сидел в тюрьме. И таких тут много. Почти все. Особенно в Нижней Палате.

Профессор ненадолго затих, повернулся на бок.

— Я шесть лет провел в Верхней Палате. Там те, кто знает побольше. У них есть тиви, радио, условия совсем другие. Их держат отдельно, потому что их услуги могут понадобиться вновь в любую секунду. А Нижняя Палата — расходный материал, случайные люди. Отрыжка, одним словом.