Я тосковала, потому что чувствовала себя одинокой. И я завидовала Уафе и Асие, потому что им так повезло. Они жили в семье моей мамы. У них в глиняном доме моей тети даже была своя отдельная комната, свой шкаф. Да, у каждой из них даже была собственная корова! Я же имела лишь картонную коробку, в которой хранила одну-единственную майку с короткими рукавами, да еще штаны. А если мне не везло, то мои двоюродные сестры разламывали коробку и бросали майку и штаны на пол.

У меня больше не было ничего своего. Даже мои трусы не принадлежали мне. Стоило мне только постирать их, как мои кузины воровали их с веревки для просушки белья. Мне пришлось приучиться караулить трусы до тех пор, пока они не высыхали настолько, что я могла снова надеть их.

В доме моего дяди не существовало ничего личного. Мое самосознание исчезло. Кто был на моей стороне? Кто был против меня? Кому я могла доверять?

Таким человеком без корней, как в это время, я себя еще никогда не чувствовала, даже после смерти матери.

Я пыталась забыть о ее смерти. У меня не было возможности даже грустить о ней. Для этого моя новая жизнь была слишком жестокой. Я думала только о том, чтобы выжить. На улице я старалась показать, какая я хитроумная и сильная. Я хотела не сочувствия, а уважения. Однако потеря моих сестер и таким образом моей семьи оставила глубокую и очень болезненную рану в моей душе.

Рабию, Джабера и меня дядя Хасан отвез к своим знакомым в Джейру — предместье Агадира. В семье Эль-Амим было семь человек. Отец семейства умер. Его изображение в виде впечатляющей черно-белой фотографии висело на стене в гостиной. Теперь хозяйством заправляли обе вдовы: халти Нешма и халти Х’джия. У них было пятеро взрослых детей, которые пока еще жили с ними.

Хадиджа была очень странной особой, очень толстой и вечно чем-то недовольной. На общих обедах она почти ничего не ела. Но зато, оставшись в одиночестве, поглощала хлеб килограммами. По вечерам иногда можно было видеть, как она в каком-то странном синтетическом костюме описывает круги во внутреннем дворе дома. Она в нем была похожа на астронавта на Луне.

— Ты что тут делаешь? — спросила я ее однажды.

— Худею.

— В лунном скафандре?

— Это не лунный скафандр, а костюм для похудения. Я получила его из Франции. Когда в нем бегаешь, то сильно потеешь и вскоре становишься худой, как француженка.

— Ага, — сказала я.

— Вот увидишь! — воскликнула Хадиджа.

Но этот возглас был адресован не мне, а ее брату Хасану, который, хихикая, прислонился к стене.

У Хасана были огромные усы и прекрасная повозка с двумя лошадьми, которую он сдавал напрокат. С Хасаном бывало очень весело: он каждый вечер наедался яиц, а после этого его сильно пучило. Поэтому ему приходилось молиться дольше других. Тот, кто во время молитвы пустит ветры, должен начинать молиться сначала. Постоянно кланяясь и преклоняя колени, как это положено во время исламской молитвы, Хасану очень редко удавалось удержать свои ветры при себе.

Захра была самым приятным человеком из всех, кто встретился мне после смерти матери. По профессии она была портнихой и шила мне красивые испанские платьица из остатков материи, которую ей приносили заказчики. Если Захре надо было решать какие-то вопросы, то она брала меня с собой.

Абду работал автомехаником. Когда он вечером приходил домой, то принимал душ, переодевался и, не говоря ни слова, снова куда-то исчезал. Мне кажется, что я так ни разу и не перекинулась с ним словом.

Амина была самой младшей, она тогда как раз заканчивала среднюю школу. Мы считали ее очень умной и избалованной. Все лицо у нее было в симпатичных веснушках, и к ним очень шли рыжие волосы. Я и до сих пор не знаю, чья она дочь, тети Нешмы или тети Х’джии. Поскольку Амина была такой умной, у нее была своя отдельная комната. А внутри — подушки с красными сердцами, сшитые Захрой. Никому не разрешалось мешать Амине, если дверь комнаты была закрыта: значит, Амина учила уроки и становилась еще чуть-чуть умнее.

Кроме того, у них был еще один сын по имени Т’хами. Он жил во Франции, а когда приезжал в гости к своей семье, то привозил с собой с чужбины тысячи разных чудесных вещей. Например, огромных матерчатых зверей. В доме была Коричневая плюшевая собака, принадлежавшая Т’хами, и тигр, причем оба зверя были такими красивыми, что для них в гостиной даже отвели почетное место, а мне никогда не разрешалось касаться их руками.

— Иначе тигр испортится, — говорила халти Х’джия.

Вещи, которые Т’хами не мог привезти для своей семьи из Франции, он покупал здесь. Один раз во время Рамадана он купил холодильник. Как только холодильник очутился в доме, я увидела, что Т’хами достал из него бутылку воды, приложил ее к губам и напился, а потом поставил бутылку обратно. Средь бела дня! Посреди месяца поста — Рамадана!

Меня это шокировало, но и привлекло одновременно. У нас дома никто не посмел бы во время поста выпить хоть что-нибудь до захода солнца. Но по поводу Т’хами я не стала беспокоиться: в конце концов, он жил в Европе.

Я была в восторге от Европы, потому что там можно пить воду средь бела дня. Т’хами вызывал у меня гораздо большее восхищение, чем люди, живущие в Марокко. Иногда он смеялся над вещами, которые у нас считались х’шума — грехом. У нас в Марокко всегда что-то считается греховным, а посему — запрещенным. В Европе, как мне казалось, было намного меньше грехов и запретов. Я подумывала, а не попросить ли мне Т’хами, чтобы он забрал меня с собой в этот другой мир, где все казалось простым и веселым. Но я так и не решилась попросить его.

Однажды Т’хами совершил очень большой х’шума. Он взял денежную купюру с изображением нашего короля и сложил ее так, что королевское ухо стало похоже на заячье. У меня даже дух захватило от ужаса. Наш король! Хасан II! С заячьим ухом! Невероятная фривольность! Я бы никогда не решилась сделать такое.

Но Т’хами просто посмеялся над своим фокусом, словно это была великолепная шутка. Я запомнила, как он это делал. И когда я в следующий раз пошла с такой купюрой в лавку на углу, то сказала хозяину:

— Сиди, я умею показывать один очень смешной фокус. Хотите, покажу?

— Да, дочка, покажи, какой фокус ты знаешь.

Я взяла купюру и сложила ее так, что одно из ушей короля стало похоже на заячье. Мне казалось, что хозяин лавки будет хохотать так же, как и Т’хами. Но мужчина не стал смеяться, наоборот, он посмотрел на меня с ужасом.

Через секунду я поняла почему. Чья-то рука схватила меня за шиворот. Мое красивое испанское платье задралось, и мне стало трудно дышать. Я повернулась. Передо мной стоял огромный солдат в форме.

У него был очень серьезный вид.

— Девчонка, — сказал он, — ты что, хочешь посмеяться над моим сиди?

— Нет, я просто хотела показать один фокус, который знаю, Смотри, с таким ухом сиди похож на зайца.