Бродяга схватил меня за руку и попытался сбить с ног. Я бросилась вперед, прижав его к холодной кирпичной стене. Прижатые животами друг к другу среди куч мусора, мы были похожи на любовников-изгоев, совокупляющихся в грязи. Локтем левой руки я упиралась снизу в подбородок бродяги, удерживая его клыки подальше от моего лица. От этой твари воняло запекшейся кровью и высохшими испражнениями.

Он жалобно завыл, увидев нож – лезвие было похоже на застывший серебряный огонь. Я почувствовала, что скалюсь в усмешке.

Клинок вошел легко, проколов кожу и мышцы как гнилую скатерть. Он попал между пятым и шестым ребром и пробил сердце, как игла пробивает оболочку детского шарика.

Выходец завыл и забился пойманной рыбой, но не проявлял никаких признаков умирания. Впервые после начала драки испугавшись, я еще три раза пырнула его в грудь. Ноль эффекта. Очевидно, старые легенды насчет пронзания сердца вампира оказались ненадежными. Я стала тыкать ножом в каждый орган, о котором могла вспомнить – сначала с клиническим спокойствием, потом, когда поняла, что устаю, – с возрастающей яростью. Другая смеялась надо мной, пока я пыряла сопротивляющегося выходца. Смеялась над моим невежеством.

Да не переживай ты так, в конце концов, для тебя это первый раз. А первый раз всегда получается грязно и неуклюже. Зато появляется вкус к продолжению.

–Убирайся к чертям из моей головы!

Нож погрузился в шею бродяги, перерезав спинной мозг.

Вопли прекратились, будто выдернули из розетки шнур проигрывателя. Глаза бродяги ушли в орбиты, втянутые усыхающими глазными нервами. Я с отвращением отступила, и эта тварь свалилась, конечности скрючились, как ноги мертвого паука. Я быстро отодвинулась, зажав нос рукой и дыша через рот. Не помогло.

– Mein Gutt...

Это был Жилярди. Он стоял у входа в переулок, глядя на быстро разлагающийся труп. Тело распухло и почернело, голова стала похожа на клапан перекачанной шины.

– И давно вы...

– Как только он закричал. Я боялся... О Господи!

Лицо Жилярди стало цвета овсяной каши. Труп лопнул, испустив клуб газа. Жилярди стошнило посредине фразы. Я взяла его за локоть здоровой руки и быстро вывела на улицу.

Жилярди был потрясен. Фантазии охоты на вампиров, которые он лелеял с юности, были полны приключений и опасностей, но там не было ни вони разложения, ни вкуса блевотины.

Я поглядела на свои руки. Они дрожали, но не от страха.

Появляется вкус к продолжению...

– Вы ранены. – Я поняла, что Жилярди обращается ко мне. – Надо посмотреть эти порезы у вас на лице.

Мы остановились под одним из немногих еще действующих уличных фонарей осмотреть мои раны.

– Порезы? – ответила я рассеянно. – Какие порезы?

Остались только четыре тонкие красные линии, и они быстро бледнели.

* * *

После Франкфурта Жилярди потерял интерес к охоте на вампиров. Я – нет. Накопившаяся масса ненависти и неудовлетворенности у меня в груди удовлетворялась охотой. Я хотела видеть, как вытекает у меня меж пальцев не-жизнь Моргана, но пока что была готова удовлетвориться и более мелкой дичью.

Я уговорила себя, что это выпускной клапан, который позволит мне держать Другую под контролем, и к тому же я оказываю услугу обществу. Идиотка. Я это делала, потому что от этого тащилась.

Я ездила по всей Европе – даже наведывалась в Чехословакию, Югославию и Польшу, а Жилярди оставался дома и заполнял тетрадки информацией о вскармливании вампиров и уходе за ними.

В этот момент время начало размываться. Жилярди меня об этом предупреждал. Вампиры могут таиться годами, и не потому что у них такое сверхчеловеческое терпение, а потому что чувство времени у них слабое. Годы помчались сплошной полосой, я помню только фрагменты...

* * *

1975. Она казалась там такой неуместной, бродя среди дошедших до ручки наркоманов и бывших хиппи. Светлые кудри, накрахмаленный передник и кожаные сандалики придавали ей странно архаичный вид – ребенок, потерявшийся не только в пространстве, но и во времени. Она бродила в толпе, дергая прохожих за рукава.

Слишком было поздно, чтобы ребенок был один на улицах Амстердама, и район был не такой, где матери разрешают детям бродить без присмотра. Я прогуливалась перед входом музыкального клуба, ожидая, когда заиграет оркестр. Еще несколько завсегдатаев бродили вокруг, смоля эти мерзкие сигареты с табаком и травкой. Внутри, в клубе, запертая в специальном киоске, сидела пожилая женщина и продавала разрешенный государством гашиш, морфин, героин и чистые шприцы.

Возле бара толпились все больше молодежь. Многие были одеты в линялые джинсы с надписями «Дайте миру шанс» или «Эко». Амстердам был излюбленным местом для взрослеющих хиппи, ищущих убежища от растущего самодовольства семидесятых и неизбежности собственного взросления. У них был недоуменный и разочарованный вид, будто их обмануло общество, равнодушно пропустившее их мимо. Судя по акценту, здесь было много американцев. Для скрывающихся от призыва Амстердам тоже был любимым местом.

Эта девочка – точно не старше пяти или шести лет – бродила от одного к другому, и ее голосок терялся в уличном шуме. Я не слышала, что она говорит, но догадаться можно было. «Пожалуйста, отведите меня домой к маме и папе. Я потерялась. Я хочу домой, но очень темно и я боюсь. Пожалуйста, отведите меня домой. Я живу недалеко...»

Высокий и тощий хиппи с длинными волосами и еще более длинным лицом наклонился, чтобы ее расслышать. Потом выпрямился, вертя в руках сигарету с травкой. Оглянулся на дверь клуба, потом посмотрел на бледное личико. Пожал костлявыми плечами, девочка доверчиво вложила ручку ему в лапищу, и они пошли по улице.

Я пошла за ними на приличном расстоянии, слушая, как девочка стрекочет о маме, о братьях и о своем котенке. Хиппи то и дело кивал, и его след был отчетливо отмечен запахом травы и турецкого табака.

Улицы становились все грязнее, и скоро девочка вела хиппи по одному из самых мерзких районов города. Стоящие вдоль улицы кирпичные дома были когда-то приятными и чисто прибранными, и жили в них приятные и чисто прибранные семьи. Но это было до Второй мировой. Во время оккупации что-то тут случилось, что-то мерзкое, и район так и не оправился от раны, нанесенной нацистами. Я остановилась, пораженная сходством этого места с Франкфуртом. Одно и то же ощущение.

Я сместила зрение, любопытствуя увидеть, что же отмечает эту округу как Плохое Место.

Дома расплылись и задрожали, будто я глядела через завесу поднимающегося жара, и я оказалась на той же булыжной узкой мостовой. Над стоящим в середине домом развевался большой флаг со свастикой. Он полоскался на давно исчезнувшем ветру, а люди с суровыми лицами в черных плащах вели в дом испуганных мужчин, женщин и детей. Видение лопнуло как мыльный пузырь, и я увидела, как девочка ведет хиппи через тот же порог.