Зато дом старика Вацлава нашёл сразу, как магнитом его туда притянуло, даже на карту ни разу не пришлось смотреть. Удивился, что все окна тёмные – вроде, хозяин говорил, что поздно ложится; с другой стороны, с чего бы такому бодрому деду по вечерам дома сидеть.

Отведённая ему комната, которую толком не рассмотрел, вселившись – переоделся и сразу пошёл гулять, – оказалась такой же приятной, как кухня. Простая обстановка, ничего лишнего: старое кожаное кресло, явно самодельные книжные полки до потолка, табуретка-стремянка, чтобы дотянуться до самого верха, маленький письменный стол, убранный в стену шкаф для одежды и компактный раскладной диван, на поверку оказавшийся таким удобным, что уснул на нём, не допив вторую из полудюжины припасённых на вечер бутылок сидра, и спал беспробудно до одиннадцати утра, благо окно выходило на север и открывалось прямо в густые заросли давно отцветшей сирени, при таком раскладе можно обойтись и без тёмных штор.

* * *

Проснувшись, какое-то время озирался по сторонам с обычным в таких ситуациях немым изумлением: где я? Зачем? Что теперь? Наконец восстановил в памяти историю, предшествовавшую пробуждению в незнакомом месте, кое-как натянул шорты и отправился в кухню, поскольку загулявшие ночью в неведомых райских землях Ка, Ах, Ба, Шуит, и какие там ещё бывают у человека составные части, возвращаются к хозяину только на запах кофе. А без них, прямо скажем, не жизнь.

За кухонным столом уже сидел старик Вацлав и разливал по кружкам кофе. Молча подвинул к нему красную, кивком указал на банку-сахарницу – дескать, если надо, то вот. И уткнулся в телефон, как подросток. Не то чтобы нарочно подсматривал, но потянувшись за сахаром, заметил, что дед залип в Инстаграм.

Был ему благодарен за кофе и за молчание. Особенно за второе. Кофе, ладно, сам бы сварил, хотя возиться с утра на чужой, незнакомой кухне то ещё удовольствие. Но возможность хотя бы четверть часа помолчать утром – такая великая драгоценность, что даже кофе ни в какое сравнение не идёт.

Ровно через четверть часа старик поднялся и снова поставил джезву на плиту. Сказал:

– В хлебнице белый батон, на столе тостер, в холодильнике масло, сыр и варенье. У тебя в детстве был конструктор? Хочешь бутерброд – собери бутерброд. На мою долю не надо. Потом поем. Сейчас сварю ещё кофе и буду тебя рисовать.

Выпалил всё это негромкой скороговоркой и снова умолк. В тишине даже конструирование бутербродов не показалось чрезмерным усилием. Тем более, есть действительно уже хотелось. И даже отчасти жрать.

Хозяин выполнил обещание. То есть, сварил кофе, разлил по кружкам, отхлебнул, стремительно вышел, вернулся с большим альбомом и коробкой масляной пастели. Уселся напротив и уткнулся в работу. Рисовал так же быстро, как говорил, сосредоточенно, увлечённо. На него было приятно смотреть. И, чего уж там, будем честны, завидно. Сам хотел бы снова вот так.

– А ты, оказывается, неприкаянная душа, – вдруг сказал Вацлав. – Ну и отлично.

И снова умолк, словно это нормальное течение светской беседы – ни с того ни с сего называть малознакомого человека, своего постояльца, «неприкаянной душой».

Так растерялся, что ничего не ответил. Но пару минут спустя – бестактность в обмен на бестактность – спросил, не дожидаясь, пока старик дорисует, натурально под руку, убивать за такое:

– Ну и что получается? Покажите.

– Смотри на здоровье, – невозмутимо кивнул Вацлав и сунул ему под нос альбом.

Некоторое время изумлённо разглядывал рисунок. Такого совершенно не ожидал. У изображённого там человека было сине-зелёное лицо, ярко-жёлтые глаза, рот до ушей, а на голове вместо волос пламя. И в то же время, это был именно его портрет. Лучший из возможных; строго говоря, невозможный. Сам бы хотел так нарисовать.

Наконец спросил:

– Вы, случайно, не из «Синего всадника»? [5]

Вацлав, явно довольный произведённым эффектом, рассмеялся:

– Всё-таки не настолько я стар. Сам дурак, поздновато родился, интересные времена пропустил; с другой стороны, заодно пропустил обе войны, и теперь мне не надо целыми днями скучать в какой-нибудь тесной братской могиле. Повезло. А это пока просто эскиз, в работу вряд ли пойдёт. Прежде чем браться за дело, надо поиграть, пристреляться. Прикинуть, что с тобой делать. Куда поместить и чем занять… На сегодня всё, ты свободен. Дело, конечно, хозяйское, но лично я на твоём месте в такую погоду гулял бы и гулял.

* * *

Грех было не последовать разумному совету. Тем более, по опыту всех предыдущих поездок прекрасно знал, что остаться с утра дома, устроившись в кресле с книжкой или планшетом, означает приятно провести примерно полдня и угробить к чертям собачьим не только весь остальной отпуск, а, как минимум, ближайшие несколько месяцев жизни, потому что за пару часов приятного утреннего безделья в сердце успевает поселиться чёрная зубастая тоска, эту дрянь палкой не выгонишь, сожрёт сердце и не подавится, выкручивайся потом без него. Зато долгая прогулка по любым, даже самым скучным окрестностям – прекрасная профилактика. От пешей ходьбы чёрная тоска убегает так далеко, что вечером вполне можно будет побездельничать, сидя в кресле, да хоть лёжа, задрав утомлённые ноги к потолку, враг просто не успеет вернуться. А вот по утрам за чёрной тоской глаз да глаз.

Словом, он уже довольно давно жил на свете и успел понять, как с собой обращаться, чтобы жизнь оставалась, как минимум, сносной: в первой половине дня обязательно должны быть дела, лучше увлекательные и приятные, но, в целом, любые требующие хоть какой-то активности сойдут, а дальше – как карта ляжет, почти всё равно.

Поэтому оделся, вышел из дома и пошёл куда глаза глядят.

Глаза глядели во все стороны сразу и требовали добавки, город оказался не то чтобы именно красив, зато живописен – густые древесные кроны и церковные купола, дикий виноград на фоне растрескавшейся штукатурки, травы, проросшие сквозь потемневшую от времени черепицу давно не чиненных крыш, подсолнухи, мальвы, по-южному пышные розы на фоне шикарных витрин, тяжёлые деревянные створки ворот, за которыми вперемежку громоздились дровяные сараи и элитные новостройки, щербатые булыжные мостовые с розовыми заплатами дорогой брусчатки, крошечные островки почти игрушечного конструктивизма во дворах суровых «сталинских» домов, условно средневековые башни, пристроенные к безликим малоэтажкам, ветхие нежилые бараки с решётками эпохи ар-нуво поверх фанерных листов, закрывающих окна – словом, всё как мы любим, потому что нельзя не любить. И это – не столько колоритные городские пейзажи, сколько бередящая душу любовь к ним – было то самое горькое, но желанное счастье, за которым гонялся по всему миру, а чаще всего находил вот в таких небольших, небогатых, не особо популярных среди туристов старых восточноевропейских городах.