И он стал петлять по дворам, как заяц, рисуя круги и отпрыгивая в сторону, чтобы сбить собаку со следа, перебирался через какие-то заборы. Потом вышел на улицу с оживленным движением и попытался остановить такси. Но все они проезжали мимо. Он осмотрел себя и понял, почему никто не останавливается. Он ведь не просто промок под дождем. Он валялся в грязи. Кто же посадит такого в машину?

Но страх перед собакой все же не оставил Лешего. Он сел в троллейбус через заднюю дверь, махнул торопливо проездным билетом и сразу отвернулся к стеклу, чтобы не привлекать лишнего внимания. Проехав одну остановку, он вышел, перешел на другую сторону улицы и сел в троллейбус, идущий в противоположную сторону. Теперь проехал две остановки – и снова вышел. Снова перешел через дорогу и сел уже в нужный троллейбус, в один из последних ночных троллейбусов.

Дома мать сразу увидела и грязный плащ, и разбитые в кровь руки.

– На меня парни напали… – отговорился он.

Мать стала ругаться. И на него, и на бандитов, которых развелось в городе видимо-невидимо.

А он забрался в ванну и долго лежал, отмокая. И там же, в ванне, услышал звонок в дверь.

Показалось, что он умирает. Он подумал, что это милиция приехала за ним. Леший прислушивался к голосам из коридора. А это соседка увидела зажженный свет и пришла позвонить по телефону – вызвать мужу «Скорую помощь». У нее муж недавно перенес инфаркт, и сейчас «Скорую» ему вызывали по два раза в неделю. Свет в квартире при этом роли не играл. Соседка могла прийти и без света. Мать в ее положение входила и всегда, в любое время ночи, открывала.

Было страшно. Сразу после ванны Леший забрался в постель. Но уснуть не мог почти до утра. Он все ждал, когда приедет милиция.

Милиция так и не приехала, а утром мать еле-еле подняла его в институт. Плащ она за ночь умудрилась вычистить. Внешне, подумал Леший, глядя перед уходом в зеркало, никто не подумает, что вчера такое с ним случилось. А разбитые руки – это ерунда. Это даже добавляет мужественности.

Он уже слегка оправился. Прошла истерика, хотя страх остался. В таком настроении он и пришел в институт. И только там вспомнил, что рассказал вчера девушке, где он учится. Он не знал, что с ней случилось – жива она или нет. И тогда впервые пожелал другому человеку смерти. Если она умерла, то не сможет ничего сказать.

Оказалось, расписание изменили. Первая пара должна проходить в большой аудитории сразу для нескольких групп. Они расселись, когда открылась дверь, вошел преподаватель, а с ним – милиционер…

Выключил кто-то свет или еще что-то случилось – Леший не понял. Помнил только, что снова была вспышка в мозгу, словно в голове зажглась дуга электросварки. И только через какое-то мгновение дошел до него голос преподавателя. Их специально собрали вместе в этой аудитории. Милиционер будет читать правовую лекцию о наркомании и об ответственности за распространение наркотиков.

Эти две пары Леший отсидел с трудом. После встречи с милиционером опять подступила истерика. Кричать хотелось. Чтобы жилы при этом на шее лопнули, как перетянутые струны. В страхе кричать. Но страх этот был не оттого, что он сделал, а от того, что он боялся последствий. И даже не ответственности, а просто позора.

А потом – убежал. Не ушел с занятий, а именно убежал. Точно так же, как убегал вчера. В страхе…

Но теперь он пошел не домой. Он пошел туда, к ее дому, в надежде хоть что-нибудь услышать, хоть что-нибудь узнать про вечерний случай в подъезде.

Вот он – дом, вот он – подъезд… Страшно… Вдруг кто-то видел его вчера из окна? Или сама девушка жива и видит его сейчас? Он же даже не знает, в какой квартире она живет – или жила. Не знает, где ее окна.

Но еще страшнее – ничего не знать…

Три пожилых женщины сидели у подъезда. Леший неторопливо, чуть ли не прогулочным шагом прошел мимо них. Женщины тихо шептались. Так тихо, что он прочел в их шепоте страх, чуть ли не ужас. И свои шаги ускорил.

Он долго еще будет бояться. Ему будет очень хотеться кому-нибудь рассказать об этом. Но рассказать – некому. Никто не хочет его слушать. И рассказывать – нельзя.

…И только через несколько месяцев, когда постепенно страх уляжется и уйдет совсем, он однажды вспомнит горячие и мягкие губы девушки. И снова ему захочется испытать это ощущение. Он будет со сладострастием вспоминать короткие мгновения – вспоминать и страдать…

3

– Любезный, а вы не слишком ли много запрашиваете? – Александр Матвеевич сделал ударение на слове «слишком». Он умело пользовался своей способностью переходить от мягкой беседы к жесткой постановке вопроса. И голос его справлялся с интонациями, позволяющими в одной фразе первое слово произносить так, что слабонервному человеку хочется улыбаться, а второе – так, что хочется сразу после смеха начать плакать навзрыд.

– Вот полная калькуляция, – Снегирев, редактор одной из областных газет, пододвинул к Хозяинову листок с колонками статей расхода и цифр предполагаемых затрат. Снегирев – человек не слабонервный, как и большинство больших, бородатых и пузатых мужиков. Он, надо думать, обошел уже не один десяток претендентов на депутатское кресло и волю в борьбе с ними натренировал. – Мы же тоже не можем работать бесплатно, даже имея какие-то свои политические убеждения.

Фраза о политических убеждениях раздосадовала, как невозможно пересоленный суп – голодного. Александр Матвеевич предполагал, что политические убеждения существуют сейчас только у стариков и старух, выросших в период построения «светлого будущего». Но и существуют исключительно потому, что плохо сейчас государство о стариках заботится, а сами они о себе заботиться не научились. Некогда было – «светлое будущее» строили! Остальные же делают только свои дела, политическими лозунгами прикрываясь. Как этот редактор, как сам Александр Матвеевич. И это – естественный порядок вещей, которыми начала жить вся страна. Иначе сейчас не проживешь сам, и детям своим не дашь возможность жить в будущем достаточно прилично.

В принципе, сто тысяч рублей за стотысячный тираж газеты – это не так и много. Чуть-чуть больше обычной нормы. Но нынешняя норма не обычная – норма предвыборная. А выборы деньги пожирают пачками, не разрывая банковскую упаковку. Зубов для разрывания этих упаковок не напасешься. Если сказать кому-то, скажем, в Москве, что газета обходится всего в сто тысяч, там не поверят. В Москве цены на порядок выше. Но для провинции это – большие деньги.

– Мы будем делать четыре номера газеты. Это уже, прошу вас учесть, опыт. Понимаете это? Оптовые цены должны быть ниже. К тому же я плачу «черным налом». За эти деньги никто с вас не спросит, и ни одна налоговая полиция о них не узнает, – Хозяинов не зря работал когда-то официантом. Счет деньгам он знал.

– Ну, хорошо, – согласился Снегирев и вздохнул колоритно – так, что живот его колыхнулся. – По девяносто тысяч за номер. Это – минимальная цена. Меньше я никак не могу. Если я буду платить «налом» в типографию, то мне придется добавлять пять процентов с продаж. Вы же знаете закон… Здесь я только проигрываю.