На Свитезь поедешь ночкою порою, —

Увидишь в недвижимых водах

Луну под собою, луну над собою

И звезды на двух небосводах…

Здесь жены и дочери Свитезя-града

Избегли резни и плененья.

На зелень вокруг обрати свои взгляды —

То бог превратил их в растенья.

Цветы серебром мотылькового роя

Трепещут над бездною синей,

И листья их ярки, как свежая хвоя,

Когда ее выбелит иней.

Как знак чистоты и в ином воплощенье

Хранят этот цвет белоснежный.

Не может их смертный в нечистом стремленье

Коснуться рукою небрежной.

Пришел сюда царь, что не ведал об этом, —

И воины русского края

Толпой устремились, серебряным цветом

Свои шишаки украшая.

Но стоило воинам жадные руки

К воде протянуть дерзновенно,

Как падали тут же в неслыханной муке, —

Их смерть поражала мгновенно.

С тех пор промелькнули чредою столетья,

Но, в память о том наказанье,

Доныне цветы называются эти

«Царями» в народном сказанье…

И тихо от нас отдаляется дева,

И тонут в пучине безмолвно

И лодки и невод… И, полные гнева,

На берег надвинулись волны.

И, деву встречая, разверзлась пучина

И снова сомкнулась, насытясь.

И вновь неподвижно, светло и пустынно

Хрустальное озеро Свитезь.

Эти-то слова и пел речитативом мягкий мужской голос под печальный аккомпанемент рояля. Я вошел в зал; навстречу мне встал молодой человек. Тут же позади меня послышались шаги м-с Эдит. Она представила нас друг другу. Это был князь Галич.

Князь оказался, как говорится в романах, «красивым и задумчивым молодым человеком»: правильный, немного жесткий профиль придавал лицу выражение суровости, тогда как светлые глаза, очень мягкие и наивные, выдавали почти детскую душу. Его длинные ресницы не стали бы чернее, даже если б он их подкрашивал тушью; именно эта особенность придавала его лицу необычный вид, особенно в сочетании с весьма розовыми щеками, какие можно встретить лишь у искусно нарумяненных женщин да у чахоточных. Во всяком случае, у меня создалось такое впечатление, однако я был слишком настроен против князя Галича, чтобы придавать этому какое-нибудь значение. Я решил, что он слишком молод, без сомнения, потому что сам я похвастаться этим уже не мог. Я не нашелся что сказать молодому красавчику, распевавшему экзотические песни; м-с Эдит, увидев мое смущение, взяла меня под руку — что доставило мне большое удовольствие, — и мы медленно пошли меж благоухающих кустов, ожидая второго удара гонга к завтраку, который решили накрыть в беседке, крытой пальмовыми листьями, на площадке башни Карла Смелого.

Б. Завтрак и все, что за ним последовало.

Нас всех охватывает ужас

В полдень мы уселись за стол на террасе башни, откуда открывался вид просто бесподобный. Пальмовые листья отбрасывали живительную тень, однако земля и небо вокруг сияли столь нестерпимо, что наши глаза не выдержали бы, не надень мы все темные очки, о которых я упоминал в начале этой главы.

За столом сидели г-н Стейнджерсон, Матильда, Старый Боб, г-н Дарзак, мистер Артур Ранс, м-с Эдит, Рультабийль, князь Галич и я. Рультабийль, не обращая внимания на сотрапезников, сел спиной к морю, чтобы иметь возможность наблюдать все, что происходит в стенах форта. Слуги находились на своих местах: папаша Жак — у входа, Маттони — у потерны, а чета Бернье — в Квадратной башне, перед дверьми в комнаты г-на и г-жи Дарзак.

Завтрак начался в молчании. Мы были несколько смущены собственным видом: молчаливые фигуры вокруг стола, с посверкивающими друг на друга черными стеклами, за которыми не видно ни глаз, ни мыслей.

Первым прервал молчание князь Галич. Весьма любезно обратившись к Рультабийлю, он попытался сказать ему комплимент относительно его журналистской репутации, однако молодой человек ответил князю довольно резко. Нимало этим не смутившись, князь пояснил, что интересуется делами и поступками Рультабийля как подданный царя, поскольку ему известно, что Рультабийль должен в скором времени ехать в Россию. Однако репортер ответил, что ничего еще не решено и что он ждет распоряжений от своей редакции. Князь удивился и достал из кармана газету. Это была русская газета; он перевел несколько строк, касающихся скорого приезда Рультабийля в Санкт-Петербург. По словам князя, в высоких правительственных кругах произошли события столь невероятные и на первый взгляд настолько противоречивые, что по совету начальника парижской уголовной полиции петербургский полицмейстер решил попросить газету «Эпок» прислать им на время молодого репортера. Князь Галич подал дело так, что Рультабийль, залившись краской, сухо ответил, что за всю свою короткую жизнь никогда полицейской работой не занимался, а начальник парижской полиции и петербургский полицмейстер — болваны. Князь рассмеялся, показал красивые зубы, и я обратил внимание на его улыбку: она была жестокая и глупая, словно улыбка ребенка, приклеенная к лицу взрослого. Он тотчас же согласился с Рультабийлем и для убедительности добавил:

— Приятно слышать, что вы рассуждаете таким образом. Теперь от журналистов часто требуют вещей, которые вовсе не к лицу подлинным литераторам.

Рультабийль поддерживать разговор не стал. Его подхватила м-с Эдит, которая принялась восхищаться красотами природы.

— На побережье нет ничего прекраснее «садов Семирамиды», — сказала она и лукаво прибавила: — Ими можно любоваться лишь издали, и от этого они кажутся еще красивее.

Я подумал, что на такую атаку в лоб князь ответит приглашением, но тот промолчал. Несколько уязвленная м-с Эдит внезапно объявила:

— Не хочу скрывать, князь, я видела ваш сад.

— Каким образом? — с удивительным хладнокровием поинтересовался Галич.

— Я была там и вот каким образом…

И она рассказала, как ей удалось побывать в «садах Семирамиды»; князь слушал с ледяным видом.

Ей удалось проникнуть туда совершенно случайно, через заднюю калитку, которая вела из сада к склону горы. При этом м-с Эдит испытала восторг, но не изумление. Часть сада, открывавшаяся со стороны моря, уже подготовила ее к чудесам, тайну которых она так дерзко нарушила. Дойдя до маленького пруда с черной водой, она увидала на берегу сморщенную старушонку с длинным и острым подбородком и большой каллой в руке. Завидев ее, старушонка затру; — сила прочь, опираясь на каллу, словно на палку. М-с Эдит от души рассмеялась и окликнула: «Сударыня! Сударыня!» Но старушка испугалась еще больше и скрылась за фиговым деревом. М-с Эдит продолжала путь уже с некоторой опаской. Внезапно она услышала шелест листьев — подобный шум производят птицы, когда, вспугнутые охотником, вылетают из кроны дерева. Это оказалась вторая старушонка, еще более сморщенная, чем первая, но не такая легкая на ногу — она опиралась на клюку с загнутым концом. Она тоже исчезла — м-с Эдит потеряла ее из виду за поворотом тропинки. Тут из недр таинственного сада появилась третья старушонка, опиравшаяся уже на две клюки с загнутыми концами; она скрылась за гигантским эвкалиптом, причем довольно резво, поскольку имела четыре ноги и, что удивительно, в них не путалась. М-с Эдит шла дальше. Наконец она добралась до мраморного крыльца виллы, украшенного розами, однако крыльцо было под охраной: на верхней его ступеньке, словно вороны на ветке, торчали все три старушонки; раскрыв рты, они угрожающе закаркали. Теперь пришла очередь м-с Эдит спасаться бегством.