— Сука…

Костя произнес тихо, вжимая руки в глаза.

Всё дерьмо, в котором он её искупал.

— Она беременна уже была. Когда я ее забрал…

То ли сказал, то ли спросил, вскидывая взгляд на стоявшего сверху Гаврилу. Который, кажется, немного успокоился. Смотрел на Гордеева. Плечами пожал.

Отошел к качелям, опустился…

Поставил локти на колени, оттянул пальцами волосы, глядя невидящим взглядом на дорожку…

— Очнись, Костя. Я очень тебя прошу, очнись. Она умоляла тебе не рассказывать. Она умоляла помочь ей аборт сделать, чтобы ты не узнал. Это не нормально. На неё нельзя больше давить. Она психом станет тебе на радость. Ты этого добиваешься? Она же блять человек… Ты же её любишь… Ну опомнись ты… Ну включи ты мозг…

— Она сказала, какой срок? — будто игнорируя слова Гаврилы, Костя повернул голову, спросил тихо вдруг севшим голосом.

Смотрел спокойно, ждал ответа… Если бы Гаврила снова бросился что-то объяснять — скорее всего пропустил мимо ушей, а потом повторил. Это особенно сложное состояние Гордеева Константина Викторовича — паническое спокойствие. Зацикленность.

— Не сказала. Сказала, что большой. Сказала, что живот тянет. Ей к врачу надо. Может там уже… Ну ты понял…

Гаврила не хотел добивать. Возможно, жизнь добьет и без него. Но Костя понял. Опустил голову, снова сжал руками так, будто раздавить пытается, зажмурился сначала, потом выдохнул, подорвался…

Направился к дому…

— Костя…

Затормозил, когда Гаврила окликнул. Несколько секунд стоял спиной, потом оглянулся…

— Пусть сама побудет. Пусть. Побудет. Сама. Будь ты человеком…

Гаврила попросил, Костя отвернулся, опустил голову. Чуть-чуть колебался, глядя под ноги, потом продолжил путь.

Вероятно, посчитал, что ему виднее.

Гаврила же откинулся на качели, глядя через сетку козырька на небо.

Голубое такое, сука… Благодатное… Спокойное… И как только позволяет, чтобы под ним такое творилось? Чтобы такие, как они с Костей, жили, припеваючи?

* * *

Агата слышала, что кто-то поднимается по лестнице. Не было смысла обманывать себя: и кто поднимается, тоже понимала. Так же, как понимала, что надо собраться, дать отпор. Но вместо этого обнимала за шею скрючившуюся в три погибели собаку, которая жалобно поскуливала, позволяя раз за разом разражаться все более отчаянно бессильными рыданиями.

Агата знала: хуже быть уже не может.

Он идет, чтобы вынести ей новый приговор.

Он теперь всё знает.

Он теперь захочет поиграть в папочку.

Он теперь глаз с неё не спустит.

Она теперь заложница навечно…

И всё это для нее смерти подобно.

Костя действительно вошел в комнату без стука.

Просто толкнул недозакрытую дверь, остановился где-то между ней и кроватью.

Опустил взгляд, уперся руками в бока…

— Агат, давай поговорим…

Обратился, а она только и могла, что замотать головой, продолжая плакать…

— Пожалуйста, Замочек… Ты выслушай меня, я тебя выслушаю… Тебе волноваться нельзя… Тебе к врачу надо…

Чувствовалось, что Костя нервничает, но пытается говорить спокойно, чтобы не напугать что ли…

Но для Агаты это — ни о чем.

Она снова мотает головой, снова плачет, вжимаясь в Боя сильнее…

— Агата, пожалуйста… Я обещаю тебе…

Костя сделал шаг к ней, Агата отняла руки от собачьей шеи, выставила вперед, замотала головой сильнее. Не выдержала бы, если он приблизится.

Ей хватило унижения, когда она рыдала той ночью у него на глазах. Сколько топтаться-то можно?

— Агата…

С каждым новым обращением голос Кости звучал всё тише. Но это не помогало.

Агата не хотела его к себе подпускать.

Это чувствовал Костя. Это чувствовал Бой.

Первый попытался сделать ещё один шаг, второй повернул голову, зарычал. Сначала просто, дальше — оголяя зубы.

— Я ничего не сделаю, я поговорить хочу…

Костя и сам не сказал бы, к кому обращается — к жене или псу.

Но следующая попытка приблизиться закончилась тем, что Агата подтянула колени к груди, пряча лицо в локтях, а Бой развернулся, становясь на хозяина в твердую стойку.

Сначала скалился, глядя в глаза, продолжая предупреждающе рычать, а потом сделал последнее китайское — разражаясь низким, откровенно угрожающим лаем, когда Костя собирался проигнорировать, всё же подойти.

Услышав грозный лай, Агата расплакалась сильнее, слепо отодвигаясь ближе к стене, а Костя почувствовал прилив злости.

— Место, блять!

Рявкнул на собаку, но Бой оскалился сильнее. Он сделал свой выбор. Он всё прекрасно понимал.

Даже пёс все прекрасно понимал, а он…

Чувствуя, что разрывает, Костя выдохнул шумно.

— Не плачь, пожалуйста… Агат… — шепнул, глядя на нее с просьбой. Так же говоря… — Пожалуйста… Я ухожу, я тебя не трону больше… Я просто хочу, чтобы мы поговорили с тобой…

Агата не перестала плакать, и посмотреть на него то ли не рискнула, то ли не захотела. Видно было, что мотает головой. Ясно было, что хочет одного: чтобы он ушел.

И если он этого не сделает… Дело не в том, что на него бросится собственный пёс. Дело в том, что она убедится: каждое его слово сейчас — тоже ложь.

Чувствуя внутреннее сопротивление, он развернулся, вышел из комнаты, оставив дверь нараспашку.

Агате слышно было, что спускается вниз, хлопает входной, наверняка куда-то идет.

Наверняка надо было бы подумать, что будет делать. Свои действия обдумать, но Агата не могла.

Когда Бой снова подошел, заскулил, тычась мордой в висок, просто вновь обняла его за шею, продолжая рыдать «на плече» единственного создания, проявившего к ней настоящую человечность.

Больше в тот день Костя не пытался подойти к Агате с разговором.

Вышел из дому, брел куда-то…

Сам не знал, куда.

За ворота. По улице между высокими заборами. Между красивыми домами. Между полной бессмыслицей. До самой речки, к которой ни разу за все те годы, что жил здесь, не доходил.

Забавно…

Выбирал место из-за нее как раз.

Ему казалось, это прикольно. А потом… Вот ни разу мысли не было посмотреть, а действительно ли прикольно.

Он и дом так строил. Потому что прикольно.