Думаю о счастье садовника, когда раз или два зажигалась в твоих глазах радость от обладания мною. Когда губы твои звучали так, будто потрескивает огонь, словно вспышка пламени. Когда обнимаешь меня и становишься огненным жаром, когда целуешь меня, и тогда все твое тело переполняется проростками и корнями огня. И с постоянством теплишь жизнь обещанием блистающего цветка, который нас сжигает.

Это было в Могадоре в час, когда просыпаются влюбленные. Обрывки их снов и звуки реального мира смешивались между собой. Мне снилось, а может быть, я действительно шел морем к Могадору. Отправились в путешествие с Пурпурных островов[3], они почти качались на волнах у причала порта, в который мы направились в поисках новых садов. Хранил в памяти приказ, который мне отдала Айша, наш лектор в Ла-Барахе. К ней я обратился, когда разыскивал сады по требованию Хассибы.

«Покинь самого себя и вернись обратно, когда станешь другим. Сам того не ведая, вернешься в собственный рай. Обратись в голос, стань девятикратным эхом. Девятикратным, словно рисунок бесконечной спирали, которая берет начало из самой себя и возвращается обратно, в себя».

Едва только сошел на берег, с удивлением услышал на площади Распахнутых Ворот эль-алаки. Он рассказывал историю, удивительнейшим образом похожую на мою собственную. Рассказывал так, словно это был я сам, лишь изменил имена и некоторые незначительные детали. Но не изменил имени Хассибы. Быть может, это мне всего лишь показалось или кто-то действительно произнес ее имя.

Какое-то время был полностью уверен, что вот она — моя история, лишь немного искаженная. И вдруг меня осенило: здесь говорится еще об одном влюбленном искателе, чья судьба открылась мне единым мигом посреди площади. Никаких сомнений; и только Хассиба была та же самая. Я не знал, что и думать. Все принимало очертания еще одного сада, о котором стоило поведать Хассибе. Хотя она и оставалась центральным персонажем этой истории. Когда я проснулся, хотя, возможно, все еще дремал, мне показалось, что этот сад не слишком подходит для Хассибы. И тогда я пожелал опять уснуть, увидеть новый сон с другой историей. Потому что это было в Могадоре в час, когда просыпаются влюбленные — подобное случается и днем и ночью, довольно часто, — просыпаются в объятиях, переплетенные телами.

* * *

Эль-алаки продолжал:

Однажды апрельским утром впервые открылись взору Хуана Исидоро Лабры древние стены Могадора. И в это мгновение понял: приходит новая жизнь в портовом городе, что кажется восставшим из пены океанской, которую дыханье моря — бриз превратил в неприступные каменные стены. Он видел, как пробивается вверх на городском побережье цветок, все прочие видели только лишь камень.

Уж двадцать лет минуло, как посвятил себя он разведению садов на белом свете. Садовник кочевой. Когда-то услышал разговор об эль-Рьяде в Могадоре, будто бы, мол, этот сад всех удивительнее в целом мире. Кочевник написал письмо создателю эль-Рьяда, сообщил, что желает посетить земное чудо. И вскоре получил взволнованный ответ и приглашение от сына. Недавно умер Великий Мастер Могадора, создатель сада. С радостью и удовольствием кочевник приглашение принял.

И часа не прошло с его приезда в Могадор, а он уже обжился в одной из комнат дома, где жил Великий Мастер, садовник. По саду провожает его Хассиба, неспешно показывает сад отца кочевнику, словно заставляя того проникнуться желанием узнать и изучить все уголки эль-Рьяда. С каждой новой террасой открывались его взору все новые и новые цветы, каких не видывал он в жизни никогда. Каждый проход казался тупиком. И вдруг видел он то стол с цветущими на нем цветами, то незабываемый пейзаж, то неожиданную панораму. Кочевник финик смаковал, различные сорта с известным вкусом, а некоторые были странны, имели привкус гуайявы и аниса. Увидел особый странный сорт плодов инжира, они кипели сами по себе. Предназначались не для еды, а чтобы чайник кипятить.

Он наслаждался всяким уголком и каждый раз просил еще чудес. Хассиба с кокетливой усмешкой ему показывала тайны сада. Мгновение спустя она его уже вела неспешно по дорожкам, знакомила с секретными местами, но не сада, а с рисунком тайным кожи. И с каждым новым чудом крепло ожиданье исполнения горячих, страстных обещаний. И тут ему открылась вторая, чувственная причина посещения. Желание увидеть сад.

Под сенью апельсиновых деревьев он поцеловал ее. В тенистой мгле почувствовал молчание Хассибы и горячее желанье губ ее встретиться с его губами. И поцелуи, и прикосновения пролились дождем на содрогающуюся от лихорадки страсти беременную женщину, Хассибу. Потом затихли оба, успокоенные взаимным поцелуем. Он обнажил ее неспешно, будто так же неторопливо прохаживается дорожкой сада. И каждый шаг неспешный полон жадного желания и изумления.

Садовник-кочевник, исполненный воображения в зеленой гамме цветовых оттенков и чувственности цвета почвы, с умелыми руками, что готовы обрабатывать посевы, ростки, прививки, не смог сдержать порыва и полностью разоблачил Хассибу, сняв последние покровы с потаенного цветка. Ошеломленный лепестками вертикального бутона, он видел в нем цветок прекрасный, какого в жизни не встречал нигде на свете.

Пухлые, полные страсти губы Хассибы были прямой противоположностью ее рту и тонкой линии губ ее лица. Лишь ее беременность их немного изменила. Не то чтобы они стали толще и мясистее, нет, в размерах они не увеличились ни на йоту, но стали более чувственными. Она их изредка украдкой облизывала, из-за чего они оставались постоянно влажными. А иногда они утолщались, когда Хассиба, тронутая обидой, возмущалась. И в этот миг на них возникала тень капризной усмешки, по-театральному выразительная, тогда ее губы словно чуть припухали. Испепеляющая страсть обладания чем-нибудь передавалась всему телу и даже тем губам, которые всегда сокрыты покровами, словно и те и другие губы действовали совместно, будто близнецы. Одновременно увлажнялись не только поцелуем, захватывали целиком, не откусывал по кусочку, не говоря ни слова, одними лишь жестами красноречиво говорили, чаще всего ночью, как и положено сомнамбулам вожделения.

А когда глубокой ночью воля и физическая сила покидали верхние губы, то другие, скрытые внизу, наполнялись сиянием, словно солнечные существа, словно дивная роща плотских лепестков, которые тянутся к теплу и свету солнца, что поднялось в зенит. Единственный и неповторимый цветок: полдень плоти и плоть полудня. Теперь никогда ничего более прекрасного или подобного ему не откроется ни взору, ни обонянию, ни осязанию садовника. С нежностью скользил он пальцами и взглядом по лепесткам чудесного цветка. Завороженный, будто гипнотически, цветком, он приближался к тому медленно, очень медленно. И когда он смежил веки, закрыл глаза, то слышал, как растет цветок и распускается бутон. И слышал музыку бутона, как в нем текут густые соки, мелодию его тяжелых вздохов.