Почему Лем сильно отличался как от других писателей science fiction в мире, так и от писателей в Польше en masse? Потому что его сформировали другие книги. Он читал то, что рекомендовали ему Турович и Хойновский, и поэтому он был лучше, чем обычный польский писатель, ориентирован в мировой науке, а также в гуманитарных науках в отличие от писателей science fiction.

Как хорошо, что Лемы перебрались в Краков, а не в Катовице или во Вроцлав! Во Вроцлаве, возможно, Лем и встретил бы кого-то такого, как Хойновский, но вряд ли бы он нашёл там среду, что напоминала редакцию «Tygodnik Powszechny».

Этот еженедельник был уникальной аномалией, единственным в своём роде журналом на восток от «железного занавеса». Он появляется под эгидой краковской курии, что позволяло редакции смотреть на мир не с антикоммунистической точки зрения, этого бы не позволила цензура, но, однако, с некоммунистической. Уже само это составляло вызов самой сути тоталитарной системы, которая по определению пытается всё подчинить одной идеологии.

Почему Лем, который до конца жизни утверждал, что является атеистом, так сильно привязался к католическому журналу? «Всё решил случай», – объяснял он Бересю. «Я заболел стихами, потому что это похоже на болезнь, и начал с ними ходить в разные места. Так и попал в редакцию “Tygodnik Powszechny”, – писал он позже[107].

«Разными местами» стали редакции «Odrodzenie», «Twórczość», «Kuźnicа» и даже «ŻŻołnierza Polskiego», в которые Лем носил образцы своего творчества. Иногда что-то печатали, и он получал гонорар. Он также сотрудничал с выпускаемыми в Силезии коммерческими журналами, которые хорошо платили, такими, как журнал «Nowy świat przygód», которому он продал в 1946 году «Человека с Марса», с еженедельником «Co tydzień powieść» и сатирическим журналом «Kocynder», работу с которым ему порекомендовала сама Шимборская, которая тоже писала туда для заработка.

Фиалковскому Лем продекламировал одно из своих тогдашних стихотворений:

Из всех тех редакций Лем лучше всего чувствовал себя именно в «Tygodnik Powszechny». Даже если фактически он попал туда случайно, потому что его стихи не взяли в других местах (Пшибось якобы «спустил его с лестницы» и «объяснил, что ему не стоит рифмовать»), то там чувствовал он себя как дома. Ритуал регулярных визитов в редакцию на улице Висльной продолжался так долго, пока позволяло здоровье, даже когда он вынужден был приостановить сотрудничество с «Tygodnik» по тактическим причинам, о чём ниже.

Вернёмся в 1946 год. Лему двадцать пять, и он чувствует типичные для того возраста сомнения. Кем стать? Врачом? Писателем? Сварщиком? В этом прекрасном возрасте молодому человеку кажется, что всё зависит от него, в то время как дают о себе знать жизненные процессы, которые ведут его к его судьбе. Лему посчастливилось встретить хороших авторитетов и хороших друзей, поэтому всё пошло в хорошем для него направлении. В другом городе было бы всё иначе.

Его воспоминания о Львове – это воспоминания об одиночестве. Сначала одиночество ребёнка, которому не с кем играть, поэтому разговаривает со своей лошадкой и строит манекены из одежды отца, чтобы хотя бы они составляли ему компанию. Потом одиночество человека, вынужденного скрываться от оккупантов.

В Кракове, однако, Лем внезапно становится душой компании. Завязывает дружбу, которая будет длиться десятилетиями, среди прочих с коллегами Хойновского, такими, как юрист Ежи Врублевский, позже ректор университета в Лодзи. Он подружился также с краковскими писателями своего возраста, например с уже упомянутой Шимборской. Но прежде всего он знакомится с художественной богемой – Романом Хуссарским и его невестой Хеленой Буртан, которая происходила из семьи довоенных собственников известной фабрики в Цмелёве.

«Нам было тогда по двадцать пять, энергия кипела, и мы не осознавали ещё того, какую упряжь и подпругу начинает навязывать нам новый режим»[109], – писал Лем, вспоминая Хуссарского, умершего в 2004 году. Насколько воспоминания из Львова преимущественно меланхолические, даже когда касаются счастливого, но одинокого детства, настолько краковские, связанные с Хуссарским и Буртан, по крайней мере, светлые, хотя и страшные: однажды в связи с расследованием против сожителя Хуссарских управление безопасности устроило в квартире «котёл», из которого никто не мог выйти.

Лем описывал это таким весёлым тоном, словно речь шла о пикнике. Он попросил маму, чтобы та сварила ему кофе, потому что он уходит только на пять минут к Ромеку и вернётся, как кофе будет готов. Вернулся он через месяц, но в момент задержания ему удалось выкинуть через окно листок, адресованный отцу. «В то время человеческая солидарность была велика, он получил его через полчаса», – вспоминает Лем, добавляя, что потребовал от убэшников справку для учебного заведения, потому что из-за «котла» он завалил первый экзамен по гинекологии и акушерству. «Никаких справок мы не выдаём», – ответили удивлённые убэшники[110].

Все тогда было игрой, даже работа. Хуссарский и Буртан профессионально занимались сакральной скульптурой. Однажды Хуссарский изготовил в своей мастерской огромного гипсового Христа, и лишь когда скульптура была готова, понял, что она слишком большая, чтобы её вытащить из мастерской. Лем попытался ему помочь, но закончилось это тем, что они упали с лестницы с Христом, который разбился на мелкие осколки. «Это было не смешно, но ситуация была такой гротескной, что мы смеялись до упада».

Хеля Буртан подарила тогда Лему его первую собаку, овчарку по имени Раджа: «Люди менее образованные не знали, что речь шла об индийском радже». Лем прошёл с Раджой «все Татры», он очень его любил. Овчарка трагически погибла, отравленная вакциной против бешенства низкого качества («естественно, советского производства», – добавил Лем Фиалковскому).

В этой атмосфере продолжающегося веселья Лем сделал что-то чрезвычайно безрассудное. Он написал гротескное произведение под названием «Низкопоклонство. Дррама не одноактная», которое было безжалостной насмешкой над сталинской идеологией. Главный герой – Дементий Психов, которого партия отправила в Америку, с целью подглядывания за тамошним методом производства «квашеной соды» (чем бы это ни было).

В Америке Дементий потерял глаз (империалисты пронзили его, когда он подглядывал через замочную скважину), а что хуже – идейную чистоту. Он пришёл к выводу, что «это так прекрасно иметь настоящее авто и холодильник». «Муж, брось это», – кричит ему товарищ-жена, Авдотья Недоногина. «Зачем тебе холодильник? Что ты там будешь держать, кальсоны?» До него пытается достучаться партийный секретарь, товарищ Вамья Этонессоветидзе[111] (скорее всего, грузин). В конце, к счастью, появляется генералиссимус ex machina, сам товарищ Сталин, и заявляет товарищу Психову, что он прощает его («голосом ужасно дружелюбным»).