кладбищу (где мы за всю жизнь не нашли бы могилу Маркса), на несколько художественных выставок. В Тейт, где нас совершенно не тронул Ротко, и в Национальную галерею, где нас совершенно заворожил Караваджо. Его Ragazzo morso da un ramarro, мальчик, укушенный ящерицей. Портрет юноши, сладострастно андрогинного, в тревоге отпрянувшего назад, когда ящерица, спрятанная в сочных вишнях, впилась зубами в его палец. Красные, полные губы, надувшиеся от боли, от удовольствия.

Однажды в субботу мы с Евой гуляли по Уайтчепел-роуд после того, как побывали в галерее «Уайтчепел» на выставке художника-иммигранта из Индии. В каталоге он значился как «поразительно современный иллюзионист», и мы сразу поняли почему. Разбитые зеркала и вечно вращавшиеся старинные глобусы, античная чаша, единорог-качалка, чудом не падавшие башни из чайных чашек.

– Ого, – сказала Ева, – Тамсин бы это понравилось, – мы стояли под деревом лиц. Ветви из стекловолокна были увенчаны восковыми головами фантастических существ. Мантикор, крылатых гарпий, коронованных василисков, бесконечных драконов, японских капп и семиголовых змей нага.

– Смотри-ка, – указал я, – индийский птицелев Шарабха. Вид у него свирепый.

– Похож на Сантану в плохом настроении, – Ева хихикнула.

После кофе с пирожными в кафе галереи мы вышли, надеясь успеть прогуляться, пока на время прекратился дождь. Когда мы добрались до перекрестка, огибавшего островок безопасности, я внезапно остановился.

– Это крылатый конь?

На тонком черном постаменте у края кольцевой дороги стояла статуя.

– Это дракон, – ответила Ева.

Создание было выкрашено в серебряный, резко выделялись алые крылья и язык. Когтистые лапы сжимали крест и щит Святого Георгия.

– В Лондоне их не меньше десятка, они размечают старые границы города. Хотя, – она наклонила голову, – это могла бы быть и лошадь, если бы не жуткий язык и зубы.

Мы прогулялись еще немного, резко свернули на Минориз, добрались до станции Тауэр-Хилл, откуда уходил поезд Евы. Прежде чем она повернулась и пошла вниз по лестнице, я вдруг спросил:

– А в Лондоне есть крылатые кони? Ну, знаменитые… статуи… произведения искусства…

– Ты пишешь рассказ? – Ева рассмеялась. – Мои друзья-писатели иногда задают мне такие странные вопросы…

Да, ответил я, может быть.

– Ну, насколько я помню… Веллингтонская арка возле Гайд-парка, где ангел на боевой колеснице… но мне кажется, там кони не крылатые.

Нет. Я проверил.

– Ну а в Британском музее? Вдруг там есть что-то такое?

Я сказал ей, что как раз туда и направляюсь.

– Я бы сходила с тобой, но мы с Тамсин хотим пойти выпить. Расскажешь, если найдешь, – она пожелала мне удачи, обняла, помахала рукой и скрылась.

Взглянув на небо – пасмурное, неминуемо обещавшее новый дождь, – я отказался от своего плана идти в музей, вместо этого побрел по кольцевой дороге до Кингс-Кросс. Хотя лето закончилось, а большая часть туристов давно разъехалась, метро было переполнено. Оно было городом, никогда не пустевшим. Экипажем, битком набитым душами, путешествующим под землей, через Темзу или Стикс. Может быть, это была одна и та же река. Я наблюдал, как люди смотрят вперед, ничего не видя, или напряженно вглядываются в маленькие сияющие экраны, улыбаются самим себе, их пальцы постукивают, прокручивают, листают. Час пик в Аиде. Здесь всегда душно, даже когда на улице холодно. Вот почему я предпочитал стоять в конце вагона, рядом с табличкой, вежливо просившей пассажиров: «Держите окно открытым для вентиляции». В углу слева от меня стоял мальчик не старше двадцати лет, с подстриженными волосами, короткими по бокам и длинными сзади, сверху волнистыми и пышными, как у музыкантов восьмидесятых. Я украдкой поглядывал на его тонкие черты лица, то выходившие из бегущей тени, то вновь прятавшиеся в ней. Его губы напоминали руины театра Диониса, его каре-зеленые глаза пристально смотрели на что-то непостижимое на полу. Трудно было не заметить, как поднимались и опускались его щеки. Его нос был покрыт небольшими веснушками. Мальчик то и дело поправлял волосы. На остановке вышло много пассажиров, и он тоже. Угол опустел.

Вагон раскачивался взад и вперед, устремляясь в туннель. Где-то пронзительно и беспощадно вопил ребенок. У двери стоял мужчина с букетом белых лилий – символом надежды. Ниже, над аккуратно уложенными белокурыми волосами женщины, тонко, как дыхание, парило четверостишие:

Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета —

Губ шевелящихся отнять вы не могли[28].

Я вынул из кармана записку. Я часто держал ее в руке, вертел, разглаживая кремовую пустоту и вновь сворачивая. Чернила по-прежнему не давали ответа.

Крылатые кони.

Я поступил так же, как поступил бы кто угодно. Искал в «Гугле», забросавшем меня разрозненными отсылками. Мифический Пегас, родившийся из головы Медузы после того, как ее убил Персей, Конек-горбунок из русской сказки, паб в Базилдоне, графство Эссекс, определение фестрала в википедии Гарри Поттера, книга стихотворений болгарского поэта Любомира Левчева. Все это, я не сомневался, было очень увлекательно, но никуда не вело. Но, может быть, сегодня что-то могло проясниться.

В Блумсбери я прошел мимо призрачного Сенат-хауса – его смелые линии в стиле ар-деко высились над серыми облаками – и вошел в музей с черного хода, со стороны Монтегю-плейс. Прошел просторный Зал церемоний и Главный зал с его высоким сводчатым стеклянным потолком, парившим надо мной, словно огромное небо. Раздел, который я искал, находился за пределами галерей, посвященных Египту и Среднему Востоку. Четырнадцатый зал, «Греческие вазы», расположился между «Афинами и Ликией» и «Грецией 1050–520 до н. э.» и был меньше других, не таким многолюдным. Скудно обставленным – лишь высокие стеклянные шкафы выстроились вдоль стен.

Я бродил по залу, не до конца уверенный, что я здесь делаю, чего ищу. На полках, аккуратно расставленные краешек к краешку, длинными рядами стояли сосуды. Черные и золотисто-красные, удивительно свежие и неповрежденные. Невозможно было представить себе, что им несколько тысяч лет.

Глубокий, широкий крате́р, на котором Одиссей, вернувшись домой, убивал женихов Пенелопы. На блестящей круглой амфоре с ручками в форме изящных змей – лента глиняно-красных фигур с рогами и цветами в руках. Кувшин потоньше, с подстаканником на кончике шеи, демонстрировал Посейдона, преследующего Амимону. Их разделяли длинные заделанные трещины вдоль боков кувшина. Я не мог вспомнить, как называется искусство реставрации керамики так, чтобы, разбитая, она становилась еще красивее.

Я внимательно осматривал вазы, двигаясь от одной к другой. Но, даже найдя ее, все еще сомневался.

Сосуд, вне всякого сомнения, был изысканным. Гелиос в мантии восседал на повозке, поднимавшейся над поворотом, над его головой, как нимб,