Впрочем, трудно было понять, что же происходит на самом деле, ведь и Гленн никогда не стал бы проделывать эти фантастические номера, если бы каждый вопрос, который им задавали, не касался семьи, веры, движущей силы, патриотизма и так далее. И ни единого вопроса об их достижениях или опыте летчиков!

Затем встал еще один репортер и попросил:

– Поднимите, пожалуйста, руки те, кто уверен, что вернется из полета.

Все ребята за столом стали переглядываться, а затем начали поднимать руки. При этом каждый чувствовал себя полным идиотом. Если ты думаешь, что не вернешься, но записался тем не менее в добровольцы, значит, ты дурак или сумасшедший. Астронавты сидели с поднятыми руками, как школьники, переглядывались и смущенно улыбались. Наконец до них дошло. Этот вопрос о возвращении был завуалированной формой другого вопроса: не боитесь ли вы погибнуть? Именно это все время волновало публику. Вот что они действительно хотели узнать, все эти пучеглазые репортеры и их ворчащие, ползающие на корточках фотографы. Им было совершенно наплевать, кто перед ними – пилоты или нет. Да пусть хоть кавалеристы или акробаты. Главное в другом: эти семеро согласились забраться на верхушки ракет, которые до этого всегда взрывались! Они храбрецы, готовые на самоубийство! Эти камикадзе собираются потягаться с русскими! И все вопросы о женах, детях, вере в Бога, побуждениях и интересах Америки… по сути были вопросами о вдовах и сиротах, о том, что говорит себе воин, отправляясь на задание, выполняя которое ему предстоит умереть.

А этот человек, Джон Гленн, дал журналистам ответ столь же сентиментальный, как и сам вопрос; Гас и остальные его поддержали. Следовательно, теперь все они станут начинкой самого большого куска «маминого пирога». И все это произошло за какой-то час. Они семеро сидели тут, как дураки, с поднятыми руками, и смущенно улыбались. Но довольно скоро они справились со смущением и заметили, что Гленн поднял обе руки.

На следующее утро семь астронавтов «Меркурия» стали национальными героями. Без преувеличения, хотя эти ребята всего лишь показались на пресс-конференции, и ничего более, все уже знали, что они – самые храбрые люди Америки. Проснувшись, они обнаружили огромное количество хвалебных отзывов в прессе – как в изысканнейших изданиях, так и в бульварных газетках и по телевидению. Даже на Джеймса Рестона из «Нью-Йорк таймс» пресс-конференция и вид семерых храбрецов произвели такое сильное впечатление, что его сердце, как он признавался, теперь билось немного чаще. «Мы смотрим на них с волнением, – писал он, – и не потому, что эти ребята сказали что-то новое, а потому, что они говорили о старых добрых вещах с такой убежденностью… Они говорили о долге, вере и стране, словно пионеры Уолта Уитмена… Наш город очень циничен, но никто, уходя с пресс-конференции, не глумился над храбростью и идеализмом этих молодых людей». Мужская храбрость, нужная вещь, эффект нимба с дьяконом Гленном во главе хора, поющего «аллилуйя», подействовали на всех. Теперь Гас и другие, кто возмущался, что их не считают отличными пилотами, могли успокоиться. Все без исключения газеты и радиостанции подробно освещали их биографии, создавая вокруг каждого ореол славы. Это требовало истинного журналистского таланта. Нужно было многое рассказать о карьере Джона Гленна, о его участии в двух войнах, о его пяти крестах «За отличный полет», о недавнем рекорде скорости, а также о боях Гаса и Уолли в Корее, о наградах, которые каждый из них получил, о том, как Слейтон летал на бомбардировщиках во Вторую мировую, об истребителях, которые он помогал испытывать в Эдвардсе, и о том, как Шепард участвовал в летных испытаниях в Пакс-Ривер. Затем надо было обойти тот факт, что Скотт Карпентер и Гордон Купер не участвовали в боях, как и Шепард, и ничем не отличились при испытаниях. Лучшим из семерых светловолосых парней выглядел Джон Гленн. У него был самый замечательный послужной список, его чаще всего цитировали, он оказался самым фотогеничным и к тому же единственным пилотом морской пехоты в группе. Но золотая дымка окутывала и остальных астронавтов – лучших пилотов и самых храбрых людей в Соединенных Штатах. Сияющая аура окружала их всех.

Американская пресса, столь гордящаяся своей независимостью, напоминала огромное экзотическое животное, состоящее из множества организмов, подчиненных единой нервной системе. В конце пятидесятых, как и в конце семидесятых, это животное решило, что ко всем делам национальной важности следует подходить с нужными эмоциями, подобающей сентиментальностью и говорить приличествующим случаю нравоучительным тоном, а о любой информации, которая оскверняла этот тон и ослабляла чувства, следовало просто забыть. Со временем этот импульс животного принял форму возмущенного негодования по поводу коррупции, злоупотребления властью и даже незначительных этических грехов государственных чиновников. В апреле 1959 года животное это проявляло пламенную патриотическую страсть по отношению к семерым летчикам-испытателям, которые согласились полететь в космос. В любом случае главная его забота оставалась неизменной: обеспечить публику, население, общество правильными чувствами! В этом смысле пресса являла собой законченный образец лицемерного джентльмена Викторианской эпохи. Сентиментальные чувства, о которых в обычной жизни даже не вспоминали, становились обязательной частью публичных выступлений. Кстати, этот степенный джентльмен жив-здоров и поныне.

И все-таки, почему пресса поспешила немедленно сделать этих семерых героями? В то время на этот вопрос не могли ответить ни Джеймс Рестон, ни сами пилоты, ни кто-нибудь из H АСА, потому что некое понятие давно уже было забыто и заброшено. И этим забытым понятием, оставшимся в суеверном прошлом, был «поединок».

Подобно тому как успехи Советов в запуске на земную орбиту спутников воскресили давно похороненные суеверия о могуществе небесных тел и страх того, что враг будет править на небесах, так и появление астронавтов и программы «управляемого космического корабля» вызвало к жизни одно из самых древних суеверий войны. Поединок был обычным делом во всем мире в дохристианскую эпоху, а кое-где сохранился и в Средневековье. Самый сильный солдат одной армии сражался с самым сильным солдатом другой, и это заменяло битву между целыми армиями. В некоторых случаях в поединке сходились небольшие отряды воинов. Поначалу он вовсе не считался гуманной заменой резни. Это была лишь христианская интерпретация обычая, первоначально имевшего магическое значение. В древнем Китае перед боем сражались двое сильнейших воинов – это было «испытание судьбы», – а затем уже в битве сходились целые армии, воодушевленные или деморализованные исходом поединка. Перед первой битвой Мухаммеда в качестве воина-пророка, битвой при Бадре, трое его сыновей предложили жителям Мекки выставить против них троих своих лучших солдат. Эти воины были убиты с соблюдением всех церемоний, после чего армия Мухаммеда истребила все войско противника В других случаях поединок улаживал дело, и полномасштабной битвы не происходило, как это случилось при столкновении армий вандалов и алеманов в Испании в V веке нашей эры. Люди верили, что исход поединка предопределяется богами; следовательно, проигравшей стороне не имело никакого смысла вступать в бой. В ветхозаветной истории о Давиде и Голиафе говорится именно об этом – о поединке, деморализующем проигравшую сторону. Гигант Голиаф, в медном шлеме, кольчуге и узорчатых наголенниках, сильнейший среди филистимлян, предлагает израильтянам выставить против него их бойца; суть предложения в том, что народ проигравшей стороны превращается в рабов победителей. Перед выходом на бой с Голиафом Давиду – неизвестному добровольцу-простолюдину – вручают богато украшенные доспехи самого царя Саула, хотя он и отказывается их надеть. Когда Давид убивает Голиафа, филистимляне воспринимают это как ужасное знамение и бросаются в бегство, но их преследуют и истребляют.