С учительницей рисования Ирочкой Маркиной у Перельмана установились довольно теплые приятельские отношения, которые могли бы, наверное, со временем перерасти во что-то большее, если бы Ирочка не была такой дурнушкой. Ее обижали все, кому не лень, и Перельману было ее жалко. Иногда по просьбе Ирочки он выдавал ей некоторые экспонаты из музея в качестве наглядных пособий для ученических натюрмортов. Сама Ирочка рисовала довольно пристойно, хотя и не блистала талантом, и написанные ею акварели украшали ее кабинет, служа ученикам, как принято было считать, образцом для подражания.

Из-за своей специфики кабинет рисования был оборудован умывальником – треснувшей, вечно изукрашенной разноцветными акварельными потеками фаянсовой раковиной и хронически подтекающим краном с холодной водой. Работая в музее, Перельман частенько забегал сюда сполоснуть испачканные руки или набрать воды – туалет располагался в дальнем конце коридора, там вечно стоял невыветриваемый запах общественной уборной и толклись старшеклассники.

Однажды на глаза Михаилу Александровичу попалась стоявшая на краю раковины пластмассовая баночка с чистящим порошком, и его осенила свежая идея: а что, если попытаться отчистить покрытый толстой коричнево-зеленой пленкой окисла медный сервиз, который стоит на одной из полок музея? Для начала можно воспользоваться абразивным порошком, а потом навести окончательный глянец пастой ГОИ или каким-нибудь из новомодных средств для чистки металлической посуды. Он представил себе, как будет сверкать надраенная медь, и решил, что займется этим немедленно.

Ирочка ссудила его порошком с радостью – она, как и завуч Валдаева, явно имела в отношении Перельмана далеко идущие планы. Наблюдая за тем, как Ирочка суетится, отсыпая порошок в отдельную баночку, Михаил Александрович подумал, что, попроси он, бедная дурнушка с такой же радостной поспешностью сняла бы с себя трусики прямо здесь, в кабинете.

В музее он придвинул к окну стул, разложил на подоконнике свои причиндалы – тряпочку, банку с порошком, фотографическую кювету с водой и, конечно же, пепельницу, – снял с полки увесистую медную чашку, уселся поудобнее, закурил и взялся за дело.

Это оказалось гораздо сложнее, чем он думал. То ли слой окисла был чересчур толстым, то ли подкачал дешевый отечественный порошок, то ли сам Михаил Александрович был слишком неважной домохозяйкой, но дело продвигалось туго. Посыпанная чистящим порошком влажная тряпка скользила по округлой коричнево-зеленой поверхности чашки, почти не оставляя на ней следов. Дым зажатой в зубах сигареты разъедал глаза, и вскоре Перельман раздраженно сунул бычок в пепельницу. Он уже давно подозревал, что труд домохозяйки – не сахар, но сегодня впервые прочувствовал это до конца.

Минут через десять он сделал перерыв. На грязной поверхности виднелось размытое светлое пятно размером в пару квадратных сантиметров, и это было все. Перельман понял, что, если дело и дальше пойдет в таком же темпе, он не управится до Нового года. Нужно было искать более радикальное решение.

Михаил Александрович прошел в дальний угол и порылся в груде засунутого в стенной шкаф хлама. В основном это были пришедшие в негодность экспонаты, дожидавшиеся отправки на свалку. Перельман быстро отыскал в этой пыльной куче старья до неузнаваемости изгрызенную молью солдатскую шинель. Лет этому лапсердаку было никак не больше пятнадцати, никакой исторической ценности он не представлял, а если бы и представлял, то думать об этом было поздно: моль превратила шинель в сложную систему обрамленных расползающимися клочками шерсти дырочек, дыр и дырищ. Перельман нашел кусок поцелее и легко отодрал его.

С суконкой дело пошло веселее, особенно когда Михаил Александрович перестал жалеть порошок. Вскоре под обрывком шинельного сукна начал весело поблескивать красноватый металл. Перельман поднажал. Когда дело сдвинулось с мертвой точки, работать стало даже приятно, тем более что эта работа оставляла голову абсолютно свободной. Можно было размеренно и монотонно двигать рукой взад-вперед и так же размеренно думать о самых различных вещах: о том, как устроились на новом месте мама и сестра, об арабских террористах, о завтрашней контрольной в восьмых классах, об Ирочке и об авансах замороженной Ольги Дмитриевны Валдаевой. Любопытно, подумал Перельман, а как она выглядит без одежды? Наверняка в натуральном виде Ольга Дмитриевна гораздо больше похожа на человека, чем в этом своем деловом костюме типа «смотри, но не трогай». Но для того, чтобы в этом убедиться, пришлось бы принести в жертву слишком многое, да и стоит ли эта овчинка выделки? Это же генералиссимус в юбке, и к ее постели придется подходить строевым шагом – в широком смысле слова, разумеется…

Перельман посмотрел вниз и понял, что, задумавшись, несколько увлекся. Руки у него были сильные, а в порошке хватало абразивных веществ, так что крохотный пятачок, который он надраивал, теперь просто сверкал, причем цвет у металла был какой-то странный – не красноватый, как у меди, а желтый, как у.., как у золота.

«Да, конечно, – ядовито подумал Перельман, беря злосчастную чашку за ручку и вертя ее перед носом. –Разумеется, золото! Что же это еще может быть?! Просто окислилось немного оттого, что долго валялось на помойке. Что вы говорите? Золото, говорите, не окисляется? Ну, так а я вам про что толкую? Я уж не говорю о том, что золотые сервизы, как правило, в металлолом не сдают…»

Конечно же, это была обыкновенная латунь. Даже не медь – просто латунь, из которой в огромных количествах клепают снарядные гильзы, бляхи для солдатских ремней и прочие столь же «драгоценные» предметы. Например, втулки какие-нибудь… В наше время никому и в голову не придет делать из латуни посуду, а в начале века какой-нибудь кустарь вполне мог изобрести что-нибудь в этом роде просто для того, чтобы привлечь покупателей из тех, которые поглупее. Сервиз был просто обманкой. Перельман снова посмотрел на бледно-желтое пятно чистого металла, сравнил его с благородной зеленью окисла и решил, что окисел все-таки красивее. Тем более что возиться с порошком и суконкой Михаилу Александровичу уже порядком опротивело.

Он вытянул руку на всю длину и оценивающе осмотрел чашку издалека. Н-да… С этим дурацким пятном вид у чашки был дьявольски нелепый. Можно, конечно, немного изменить композицию, повернув чашку изуродованным боком к стене, но он-то, Михаил Александрович, будет знать, что к чему, и проклятая чашка станет резать ему глаза.

Перельман вздохнул, поставил чашку на подоконник и не спеша, нога за ногу, отправился в кабинет рисования, прихватив баночку с порошком и кювету с грязной водой. Там он разжился у безотказной Ирочки коробкой гуаши и за десять минут ухитрился кое-как замазать желтое пятно густой коричнево-зеленой жижей. Потом он вернул чашку на место, поставив ее так, чтобы плоды его «художественного творчества» были обращены к стене, и забыл о дурацком сервизе на целый год – до той самой минуты, как сверкающий, будто миниатюрное солнце, золотой заварочный чайник ударил его по глазам с мутноватого экрана старенького переносного телевизора.

Припомнив давно забытое происшествие с чашкой во всех подробностях, Михаил Александрович коротко, прерывисто вздохнул. Безумная догадка буквально на глазах превращалась в твердую уверенность. Кому и зачем понадобилось покрывать золотой царский сервиз слоем плебейской меди, оставалось только гадать, но Перельману сейчас было не до шарад и ребусов. Его сердце билось тяжело и медленно, и ему казалось, что все тело содрогается в такт этим размеренным ударам. Это был такой клад, каких давно не находил никто. О таких находках пишут во всех газетах, трубят по радио и телевидению, а авторы находок в одночасье становятся известными и весьма обеспеченными людьми. Интересно, подумал он, а действует ли еще старый советский закон, согласно которому нашедшему клад полагается двадцать пять процентов от стоимости находки? И очень интересно, сколько может стоить этот сервиз? Это должны быть абсолютно сумасшедшие деньги, даже если не учитывать историческую и художественную ценность сервиза, а брать в расчет только массу презренного металла…