– воспоминание о иной, прошлой жизни, когда солнце вскакивало, а не поднималось, молодость шла рядом, а не бежала следом, когда слезы высыхали быстрее дождя, а виноград превращался в вино задолго до того, как попадал в бутылки.

Было решено, что Анна приведет Юваля в ресторан в четверг вечером, будто это их очередной романтический вечер, а мы все уже будем там, каждый из нас придумает смешное поздравление, в этом, собственно, и заключался сюрприз.

Девизом вечера было что-то вроде «пятьдесят – середина жизни», а про то, сколько этой самой жизни для Юваля осталось, мы даже между собой не решались говорить.

Есть темы, которых бежишь. Прячешь голову под крыло, замираешь – чур меня, чур, спаси, сохрани, помилуй. Хотя все уже знаешь и так – без разговоров.

Вот и мы почти не обсуждали ничего между собой, но каким-то непонятным способом нам было все известно, – и то, что операция состоится через неделю, и то, что химиотерапия уже началась, а оперировать Юваля будет самый известный в стране нейрохирург – доктор Капуста вместе со своей неунывающей командой.

Про этого самого доктора и его команду ходили невероятные слухи. Будто отношения между ними совершенно особенные, как в дружной семье, даже отдыхать они ездят все вместе, что по праздникам они устраивают в больнице театральные представления, а у самого доктора Капусты за тридцать лет хирургического опыта не было ни одного прокола.

– И не будет! – провозгласила Анна на той самой памятной встрече в кафетерии, на которой мы придумали вечеринку-сюрприз.

Ресторан выбрала Анна, а пару дней спустя мы пришли туда втроем – я, Ирка и Анна, чтобы посмотреть на помещение и познакомиться с меню.

Ресторан нам понравился с первого взгляда, а для вечеринки мы выбрали особую залу, прямо в винном погребе, там был широкий стол, как раз на двенадцать человек, и старинные чугунные светильники, свисающие с деревянных брусьев на потолке.

Хозяин, веселый и толстый Шломо, кроме обычного меню, обещал приготовить нечто особенное, он Юваля знал хорошо, когда-то тот спас его жену.

– Да что там спас! – восклицает Шломо, бегая вокруг нас и потирая руки. – Вытащил с того света! Это какое же счастье, вот подумайте сами, – и он заглядывает нам в лица, – какое счастье, я вам говорю, что я люблю свою жену, а? А если бы нет? Если бы нет, я вас спрашиваю?

Мы сидим втроем за столиком у окна, потягиваем кофе, зал полон, гудит, Шломо суетится, приносит меню, отдает приказы официантам, одновременно рассказывает историю своей жизни.

– Мы с Шулой поженились совсем молодыми. Нам было по 18 лет. Моя Шула из религиозной семьи, ее отец был раввином, и отец отца был раввином, все они были раввинами, если что. Девять поколений на Святой Земле – это вам не шутки. Белая кость, вот что это такое.

Шломо улыбается так широко, что улыбка прячется в морщинах, продолжает еще веселее:

– А я был простак, шлемазл, предки мои, сапожники да портные, приехали в Палестину в начале века, кстати, их семьи бежали от вашей революции. Помните, у вас была революция?

Мы киваем, усмехаемся.

– Я даже знаю «немножечко по-русски», – говорит он гордо, чуть коверкая слова, и тут же перебивает сам себя: – Но подумать только: Ювалю – пятьдесят. Это же просто середина жизни, а?

Шломо качает головой, рассказывает дальше:

– Но если вы думаете, что мне было легко уговорить ее родителей, то вы ошибаетесь. Ее семья и слышать обо мне не хотела. Да я и на идиш-то разговаривать не особо умел. Но только… – Он замирает, оглядывается на свое прошлое, вздыхает: – Но только для любви неважно – на каком языке ты говоришь. У нее свой язык. И мы с Шулой сразу друг друга поняли. В первый раз я увидел ее на почте. Очень молодая и очень серьезная. И в то же время – сразу видно – если захочет, может быть такой несерьезной, что у тебя от этой догадки просто сносит крышу.

Шломо тревожно оглядывает нас:

– Я знаю, что путано рассказываю, но вы ведь меня поняли, так?

Мы киваем. Каждый из нас слушает Шломо, а представляет себя. Оттого и интересно.

– Между прочим, мы с Шулой тоже пятьдесят лет вместе. И что за пятьдесят лет это были… – Он закатывает глаза, замирает, вспоминая. – Семеро детей – это вам не шутки. Это настоящая любовь, умноженная на семь, вот что я скажу.

Шломо опускает голову.

– Их осталось только шесть. Наших детей. Моше, самый младший, погиб во время войны. Здесь, у нас, было много войн, слыхали?

Кто же не слыхал про здешние войны? Мы киваем, Шломо смотрит в окно, говорит странные вещи:

– Ах, если бы все солдаты в мире вдруг стали дезертирами. Если бы побросали ружья на землю, повернулись и пошли обратно домой. Только не бывать этому никогда. Видно, кто-то нас проклял, так говорит Шула. А Шуле я верю.

Мы молчим. Кофе стынет. Где-то, на другом краю земли, гремят выстрелы.

– Мы с Шулой не так уж и религиозны, и я не знаю – правильно ли это? В Израиле ведь как? Если ты сильно религиозен – можешь в армии не служить. Это, наверное, потому, что Бог войну не любит, так я думаю. Но, с другой стороны, если никто в армию не пойдет, так и страну некому защищать будет, ведь правда?

У нас нет ответов на эти вопросы, а кофе из-за них становится совсем горьким.

Шломо перебивает сам себя.

– Но хватит про войну, я ведь про нас с Шулой хотел рассказать. То есть – про жизнь. А разве есть на свете что-то важнее жизни?

И он улыбается, и свечи начинают гореть ярче, а потолки становятся выше.

– Вы только послушайте, – говорит Шломо с воодушевлением, – за все эти годы не было ни разу, чтобы мы с Шулой поссорились или, например, поругались. Представляете, как нам повезло?

Мы не представляем. Мы слишком молоды, а это значит – слишком заняты поисками собственного счастья. Так всегда бывает по молодости – ищешь счастье, ищешь. А потом вдруг стареешь, оглядываешься назад, понимаешь, что только что был счастлив, буквально вчера. Причем не просто счастлив, а очень, да что там очень – нестерпимо – и даже больше. Был и не заметил. Пропустил. Осталось только вспоминать, так что ли?

Шломо не может слышать наши мысли, но отвечает на них тут же, не задумываясь:

– Самое главное, чтобы было про что вспоминать. Вы уж поверьте старому Шломо.