Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из чаши блещущей пить новый свет, привет!
230 Вы счастливы: все облака рассеет он,
Окутавшие солнце жизни. Но и нас
Не презирайте: луч божественный его,
Не отвращая взор, искали мы!
Един Альфадер, вестники бесчисленны его.
235 Ты ненавидишь Беле сыновей. За что?
Потомку бонда вольного они сестру
Отдать не захотели: Семинга в ней кровь,
Прославленного сына Одина; их род
Восходит к Валхалле — и тем они горды.
240 Но не заслуга род, а счастье, скажешь ты,
Заслугою, о юноша, никто не горд,
Но только счастьем; ибо лучшее есть дар
Благих богов. И не гордишься ли ты сам
Геройством подвигов, могуществом своим?
245 Ты сам ли силу дал себе? Не Тор ли сплел,
Как ветви дуба, крепко мышцы рук твоих?
Не Тора ль мужество в груди твоей крутой —
Ограде из щитов — ликует? Не его ль
Сверкает молния в огне твоих очей?
250 Уже у колыбели пели норны песнь
Высокую твоей судьбы. Заслуга то
Твоя не более, чем конунгов — их род.
Не осуждай другого гордости, твоей
Да не осудят. Ныне конунг Хельге пал».
255 Прервал тут Фритьоф: «Хельге пал? Когда и где?»
«Ты знаешь сам, меж тем, как строил ты, в горах
У финнов воевал он. На скале нагой
Там древний храм в честь бога Юмалы стоял.
Он заперт был и брошен с давних пор. И лишь
260 Чудовищный, старинный бога лик еще
Висел, обрушиться готовый, над дверьми.
Никто не смел приблизиться: из рода в род
Преданье шло в народе: первый, кто дерзнет
В святилище вступить, тот Юмалу узрит.
265 То Хельге услыхал, и в ярости слепой
Он к богу ненавистному наверх полез
Тропами дикими, чтобы низвергнуть храм.
Дверь замкнута была, и ключ заржавел в ней.
Тогда, схватившись за столбы дверные, он
270 Гнилые косяки потряс: и с треском страшным бог
Низринулся с дверей и, падая, убил
Валхаллы сына; так он Юмалу узрел.
К нам ночью весть о том пришла. Один теперь
На троне Беле Хальвдан; руку протяни
275 Ему, богам пожертвуй мщением своим;
Сам Бальдер жертвы ждет, я жду, его слуга,
Как знак, что не осмеян мирный бог тобой,
Коль ты откажешься — напрасно создан храм,
Напрасна речь моя». Тогда переступил
280 Порог, обитый медью, Хальвдан; молча он
От страшного поодаль с робким взором стал.
И Фритьоф щит златой приставил к алтарю,
И ненавистника брони он отвязал
От стана: безоружным подошел к врагу
285 И молвил: «В этой битве благородней тот,
Кто первый руку мира даст». Тогда совлек
Стальную рукавицу Хальвдан покраснев,
И с давних пор разрозненные руки вновь
Сплелись в пожатьи верном, мощном, как скала.
290 Проклятье старец снял тогда с главы того,
Кто изгнан был и Волком храма наречен.
И тотчас Ингборг в горностаевом плаще,
В одежде брачной появилась среди дев,
Как на небесном своде месяц среди звезд.
295 Она приникла со слезами на очах
Прекрасных к сердцу брата, он же, умилен,
Сестру склоняет нежно к Фритьофу на грудь.
И руку подала она над алтарем
Возлюбленному сердца, другу детских дней.
ЭСАЙАС ТЕГНЕР
Письмо о «Фритьофсаге»
В то время, когда я писал «Фритьофсагу», шведские литераторы — для примера довольно назвать одного Леопольда — были уверены, что так называемая готическая поэзия, какой бы талант ни взялся за нее, ошибочна в самом начале своем.
Утверждали, что она основывается на нравах и понятиях столь грубых и на общественном порядке столь несовременном, что с ними невозможно согласовать поэзию настоящего времени. Последнюю считали по справедливости дочерью новейшего просвещения, в которой наш век узнает свои собственные черты, но только украшенными, идеализированными.
И точно, всякая поэзия должна выражать дух своей эпохи и степень ее образованности; однако ж есть общие отношения и страсти человеческие, которые во все времена должны оставаться неизменными и могут быть названы основным капиталом поэзии.
Еще Линг I, хотя не всегда с одинаковым успехом, пользовался северными преданиями, по большей части для драм. Было замечено, что в высоком даровании его лирическое настроение преобладает над драматическим и что он внешнюю природу лучше изображает, нежели внутреннюю со всеми ее оттенками.
Что тем не менее северная сага может быть удачно облекаема даже в драматическую форму — доказывают трагедии Эленшлегера, и я должен сознаться, что первоначальную идею «Фритьофа» подал мне его «Хельге».
Цель моя в этой поэме состояла, однако ж, не в том — как многие по-видимому думают, — чтобы переложить сагу в стихи. Самоа беглое сравнение могло бы удостоверить всякого, что не только развязка совершенно другая в саге ив поэме, но даже многие отделы, например II, III, V, XV, XXI, XXIII, XXIV, не имеют никакого или почти никакого основания в саге. Нет, не в этой именно, но в разных исландских сагах, вместе взятых, можно бы найти источник развитых мною подробностей.
Я хотел создать поэтическую картину геройской жизни древнего скандинавского Севера. Не Фритьофа самого по себе хотел я изобразить, но тот век, представителем которого он может быть назван.
В этом отношении я, конечно, сохранил остов или существенное очертание саги, но в то же время счел себя вправе дополнять и сокращать ее согласно с моею целью. Это, казалось мне, принадлежит к той поэтической свободе, без которой в области искусства нельзя произвести ничего самобытного.
В саге встречается много такого, что во все времена останется; величественным и геройским; но вместе с тем иное отзывается в ней невежеством, дикостью, варварством: все это надлежало или совершенно устранить, или по крайней мере смягчить.
Итак, в некоторой степени необходимо было примениться к духу новейшего времени; но здесь предстояла большая трудность в соблюдении настоящей меры.
С одной стороны, поэма не должна была слишком оскорблять наших более утонченных нравов и менее суровых понятий; но с другой — не следовало жертвовать ничем национальным, животрепещущим, верным природе.
Поэму должен был пронизать холодный зимний воздух, свежий северный