— Вы и наружные подоконники за собой моете?

Гнеушев бросил на Соколова презрительный взгляд.

— Наружный подоконник вымыл дождь, капитан.

Максим Максимыч постучал себя костяшками пальцев по лбу.

— В самом деле! Ночью прошел дождь.

— Ничего ты не забыл, — сквозь зубы процедил учитель, — но все равно тебе меня не переиграть.

Соколов остановил машину и, опершись локтями на руль, взглянул на Гнеушева такими глазами, что тот невольно схватился за ручку дверцы.

— А я с тобой и не играю, Гнеушев. Все игры кончились, когда я увидел Лизу мертвой. И если б я был на сто процентов уверен, что ее убил ты, то пристрелил бы тебя как бешеного пса.

— За чем же дело стало? — хладнокровно спросил Гнеушев.

— Да видишь ли, не уверен я. Не нравишься ты мне, это верно. Когда ты первый раз шел от гостиницы к вокзалу, ты проходил в нескольких метрах от места убийства. Допустим, было темно… Но на убитой было белое платье. Как же ты ее не заметил? Грибы в кустах замечаешь, а мертвого тела не разглядел.

— Действительно… — Гнеушев сделал вид, что задумался.

— Не мог ты ее не заметить, стрелок. Значит, одно из двух. Или это ты ее убил, или, натолкнувшись на мертвое тело, испугался и устроил всю эту чехарду с опозданием. Но зачем? Ты боишься уезжать. Вид у тебя гордый, а в глазах тоска смертная. Кто-то тебя очень сильно подставил, учитель. И ты решил этого «кого-то» перехитрить и напрашиваешься на арест. Потом выяснится, что ты невиновен, а за это время найдут настоящего убийцу.

— Я раздумал идти в музей, — внезапно сказал Гнеушев.

— Не хочешь мне помочь?

В глазах Гнеушева промелькнуло сочувствие.

— Эх, капитан! Никогда ты не будешь майором.

— Это я и без тебя знаю…

Соколов не впервые был в кабинете Палисадова и каждый раз с невольной завистью отмечал там идеальный порядок. Такой же, как в той полудеревенской комнате, где Дима впервые открылся ему с неожиданной стороны. Над столом Палисадова висел портрет Дзержинского, инкрустированный разноцветными породами дерева. «Зэк мастерил», — с неприязнью подумал Соколов.

— Максим Максимыч! — неискренне обрадовался Палисадов. — Накопали что-то интересное?

— Почти ничего, — осторожно ответил капитан.

— Ну и не надо. Дело оказалось таким простым, что даже скучно. Не стоит выеденного яйца. Приехал я в пансионат, а там о происшедшем ни сном ни духом. Это, думаю, хорошо! Фактор неожиданности сильно помогает. Собрал персонал во главе с директором и главврачом, выдержал театральную паузу и шандарахнул. Что началось! Бабы воют, директор в трансе. Я молчу. Вы мой глаз знаете. Если бы кто-то из них притворялся, я бы его сей момент вычислил.

С этим Соколов не мог поспорить. Глаз у майора Димы был наметанный.

— Нет, никто ничего не знает, — продолжал Палисадов. — Ладно, иду в комнату Половинкиной. Все вверх дном, на полу белье скомканное. И среди, я извиняюсь, трусиков и бюстгальтеров — клочки какой-то фотографии. Складываю. Парнишечка получился в тельняшечке. Симпатичный, уши, как у летучей мыши. Кто таков? Гена Воробьев, бывший морячок, Лизин хахаль из деревни Красный Конь. А сам он что за конь, спрашиваю. Оказалось, любил морячок Половинкину сильно-пресильно, приезжал к ней часто-пречасто, продукты ей деревенские возил и тэ дэ, и тэ пэ. А вот с любовью у них что-то не вытанцовывалось. Я ведь, Максим Максимыч, покойницу знал. Красивая была девка, но с большим гонором. На нее многие приезжие товарищи заглядывались, однако себя, как говорится, блюла. Видно, жениха присматривала либо любовника постоянного. А какое у гостей постоянство? Дома жена, теща, партком… В общем, не обламывалось нашей бедной Лизе ни с какой стороны. А вот морячок рядом. С одной стороны — удобно. С другой — надоел, ревностью замучил. Короче, крепко они с Лизой поругались вчера. Кричал он на нее так, что стекла в санатории звенели. Потом выскочил на улицу злой, поцарапанный, сиганул на свой мотоциклет и был таков. Горничные — бегом к Лизе. Думали, может, прибил он ее? Нет, в комнате беспорядок, а девушка спокойная и даже повеселевшая. Жалко, говорит, Гену! Парень хороший, но ничего не поделаешь.

Максим Максимыч слушал это, опустив глаза.

— Звоню в Красный Конь участковому, — продолжал Палисадов. — Спрашиваю о наличии-отсутствии гражданина Воробьева. Про убийство — ни гу-гу. Есть такой хлюст, отвечает. Сидит в камере и похмельем мучается. Оказалось, вернулся наш воробышек в село утром, часов в восемь, пьяный вдребадан, и в глазах его, говоря высоким слогом, горят злоба и мщение. Влетел в деревню на мотоцикле, напугал население, передавил кур и в довершение всех своих ночных геройств подрался с продавщицей, которая отказалась ему бутылку в долг давать.

— Исключено. — Соколов поднял глаза на Палисадова. — Гена-морячок за Лизой как тень ходил, с двенадцати лет. Даже дышать на нее сильно боялся, думал, что она не человек, а ангел во плоти, видение прекрасное. Ей от него из армии писем пришло тысяча и одна штука, как в той арабской сказке.

— Как это может быть? — удивился Палисадов.

— Считай. Три года на флоте. Каждый день по письму.

— Да, настоящая любовь! — восхищенно и с некоторой завистью согласился Палисадов. — Но это только подтверждает мою версию.

— Ну хорошо, — недовольно оборвал его капитан. — Допустим, Гена в пьяном угаре убил Лизу. Но что она делала ночью в парке? Не на свидание же она с ним пришла после ссоры? И потом: как убил бы свою зазнобу бывший матрос? Ножом под левую грудь, это я понимаю. Но хладнокровно сломать шейные позвонки… Это не Гена. Трезвый, уверенный в себе был, гад! Хочешь верь, хочешь нет, но я его себе почти представляю. Это был сильный, высокий мужчина.

— Почему?

— Вот смотри: ты и я. В тебе почти метр девяносто, так? А я метр шестьдесят пять с фуражкой. Вот ты и я, оба, решили убить Лизу голыми руками. Но помни: Лиза не маленькая девочка была, метр семьдесят пять. Да еще туфли на каблуках. Значит, ты заходишь сзади, перехватываешь ей рукой горло… Давай! Жертва инстинктивно хватается руками за твою руку, вместо того, чтобы врезать тебе локтем по печенке. Жертва неопытная, а ты о-о-пытный! Ты аккуратно опускаешь ее на землю… Теперь на твоем месте я или Гена-морячок. Что делаем мы, коротышки? Нам нужно жертву или на землю повалить, или на колени поставить. А это борьба, трава помятая, синяки на теле.

Палисадов нахмурился.

— Вы не учитываете две возможности. Во-первых, убийца мог быть не один, а с сообщником. Во-вторых, труп к березе могли принести, а убить ее в другом месте.

— Зачем?

— Чтобы направить нас на ложный след. Убитая лежала прямо возле дороги на станцию. Убили ее примерно за час-два до прибытия поезда на Москву. Таким образом, подозрение падает на каждого, кто утром шел на поезд…

— Например, на твоего знакомого Гнеушева, — сказал капитан.