Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А он, бестия, ловит меня тогда на икре.
Что касается икры, тут я уж решительно ничего не понимаю. Может быть, она и от кошерной рыбы!
Икру-то ведь едят с луком!
И я чувствую, что больше не выдержу. Вот уже три недели, как я запаху лука и не нюхивал. Что же это за жизнь без лука?
Я и подумал: пусть дадут икры! А я буду есть лишь лук… Приличия ради, можно лизнуть черную икринку, а, может быть, я ее и выплюну…
Выплевывать, однако, не приходится… Ем икру. Ем ложкой и, действительно, начинаю понемногу поправляться.
Гляжу в зеркало — совсем на человека стал похож! Мало сказать, на человека! Прямо настоящий пан! Глаза ясные, видно, что выспался… Щеки — как яблочко красное! А плечи!
Но куда пейсы девались? Ей-богу, не знаю… Может быть, мне их во сне срезали. Борода тоже куда-то исчезла… Что ж печалиться? Портняжья бороденка моя и так немногого стоила! А стал я мужчина на загляденье… Обязательно понравлюсь графине.
Все-таки ангел добра меня еще не совсем покинул. Вот он и начинает ныть: как? не с еврейкой?
Тут появляется лукавый и зажимает ему рот:
— Что тут особенного? А дочь Итро? Скажешь, это было до того, как евреям дали священное писание? Но законоучитель Моисей — это ведь не портняжка какой-нибудь…
А царица Эсфирь тоже, кажется, была еврейкой. Шуточка сказать — царица Эсфирь! И все же она вышла замуж за не-еврея Ахашвейроша, за глупца Ахашвейроша… И все-таки в честь этого события праздник установили.
Так в чем же дело? Она делала добро евреям — ты тоже будешь делать добро.
У графини есть коровы — отдашь какому-нибудь еврею в аренду молочное хозяйство за небольшую плату. Есть у нее корчмы — посадишь туда евреев арендаторами за бесценок. Есть у нее леса — дашь и тут евреям заработать. Будешь им продавать хлеб с ноля! Ты не бойся, праздник установят!
Ангел добра, возможно, и ответил бы что-нибудь на это, да тут как раз графиня вошла. Стану я его слушать?..
А графиня сама-то, в жизни, в тысячу раз прекраснее портрета! Входит, а за ней лакей несет большой поднос. Иа подносе золотые кубки и бутылка старого вина.
Она хочет выпить со мной "лехаим"…
— Вино иноверцев? — вопит ангел добра.
— Дурак! — отвечает лукавый.
И в самом деле, что такое вино иноверцев после того, как я сбрил бороду, оделся и немецкое платье, ем трефное?
Я усаживаюсь у ее ног и пью…
"Лехаим" да "лехаим"!
Она наливает, я пью!
Выпил несколько кубков вина, стал целовать край ее платья… Графиня ведь — нельзя сразу!
Еще один кубок! Она протягивает мне уже сама кончики пальцев для поцелуя… Пальцы длинные, тонкие, бело-розовые… Словно пряник медовый!..
Спрашивает меня, хочу ли я выпить за ее здоровье из ее туфельки…
Хочу ли?!
Жаль только, что ножки у нес такие маленькие — туфельки малюсенькие! Не то что туфельку, — сапог мужицкий, сапожище водовоза выхлебал бы!
Что же я тогда? Пью сразу две туфельки, и еще раз две, и еще раз две.
Потом она спрашивает меня, умею ли я петь. Еще бы!
Какой же это портной не умеет петь? Голова кружится, язык заплетается, но петь нужно. Встаю и начинаю петь. Что я пою?
Старую свою песенку, все ее знают:
Чем и кем бы ни был я,
Евреем остаюсь.
Где и как ни жил бы я,
Богу я молюсь.
Услыхала она эту песенку, позвонила… Входят три лакея и, ни слова не говоря, хватают меня и выбрасывают вон в окно.
Падаю…
Хорошо, что упал я на мягкое; не то с этакой высоты- и костей бы не собрал!
Думается мне, упал я на стог сена, на высокую траву, а оказывается — вовсе на перину…
У Арона Двосина на постель упал!
Это был пьяный сон в пурим.
Ну его ко всем чертям!
Эх, не хотелось мне идти к Арону Двосину, а все-таки пошел. Но это еще куда ни шло!
Не велика беда!
Но говорят, что в пьяном виде я стал женихом дочки Арона Двосина, вот той, что глядит на меня "двумя блюдцами сметаны"… как овца на соль…
Это вот нехорошо!
Гнев женщины
1915
Перевод с еврейского Ария Брумберга.
Маленькая комната мрачна, как царящая в ней нужда, на которую плачется все в этих четырех стенах… На ободранном потолке торчит осиротевший крюк; на нем висела когда-то медная люстра. Громадная облупленная печь, "опоясанная в чреслах" грубым мешком, стоит, накренившись набок; она грустно глядит на своего мрачного соседа — на пустой черный очаг, где валяется опрокинутый горшок с обгорелыми краями да в стороне поломанная ложка. Эта жестяная героиня обрела честную смерть: она пала в борьбе с затвердевшей, черствой, вчерашней кашей!
Комната полна всякой рухляди: здесь красуется высокая кровать, завешенная рваными занавесками; сквозь дыры в них смотрят подушки, без" наволочек", своими красными, мутными от перьев глазами; стоит колыбель, в которой виднеется большая рыжеватая головка спящего ребенка; сундук, обитый жестью, с открытым висячим замком, — богатств больших там видно, уж нет; стоит стол с тремя табуретами. Деревянная мебель некогда была окрашена накрасно, теперь ома грязновато-серая… Прибавьте еще шкаф, бочку с водой, помойный ушат, кочергу с лопатой, — и вы поймете, что в эту комнату больше и булавки сунуть некуда…
И все-таки здесь еще "он" и "она".
Она, женщина средних лет, сидит на сундуке, заполнившем собою все пространство между кроватью и колыбелькой. Справа от нее единственное маленькое зеленое оконце, слева-стол. Она вяжет чулок, качает ногой колыбель и прислушивается, как он за столом читает талмуд. Он читает жалобно-певучим голосом, читает неспокойно, прерывисто, нервно. Часть слов он проглатывает, часть растягивает; одни охватывает разом, другие совсем пропускает; местами подчеркивает смысл и читает с любовью, местами сыплет
равнодушно, как горох из мешка. И все время в движении: то он выхватит из кармана свой бывший некогда целым красный платок, потрет им нос, сотрет пот с лица и со лба; то опустит платок на колени и примется крутить свои пейсы, дергать свою острую с легкой проседью бородку. Вот он вырвал волос, положил его на фолиант и принялся хлопать себя по коленям. Тут руки его ощутили платок. Ага! он бросает один конец его в рот и давай жевать; и тут же он