Раз или два — в частности, когда Барри Гаскелл неторопливо производил tour d’horizon[29]дела, — Габриэль ловил себя на том, что задумывается о происхождении Дженни Форчун. В этой женщине присутствовало что-то необычное, какая-то тайна. Кожа довольно темная, однако черты лица не выглядят по-настоящему афро-карибскими. Выговор лондонский, без вест-индских модуляций. Манеры бесцеремонны, почти до грубости, однако он чувствовал, что ее неприветливость есть своего рода способ самозащиты, во всяком случае — на это надеялся.

Он заставил себя сосредоточиться на разговоре. В конце концов, жизнь Дженни Форчун нисколько его не касается.

После ее ухода Габриэль подумал о предстоящем вечере, о времени, когда он сможет позволить себе бокал вина. Впрочем, чек, которым со временем будет оплачено его участие в сегодняшнем совещании, можно отпраздновать и заблаговременно, выпив в «Штопоре» стакан домашнего красного.

Глядя в окно, он обнаружил, что пытается восстановить в памяти полузабытую, перековерканную цитату. «Человек приходит, и пьет вино, и сидит под…» Что-то в этом роде. Омар Хайям, так? Габриэль поискал цитату в интернете, но не нашел и принялся перечитывать «Рубайят». Странно, думал он, что это прославление винопийства родилось в Персии, стране, в которой ныне алкоголь запрещен. Давняя теория о том, что сорт винограда «Шираз», основа северных «Кот-дю-Рон» и других излюбленных им вин, происходит из иранского города, носящего то же название, была опровергнута исследованием ДНК, показавшим, что это невозможно…

Такого рода сведения, наряду с другими, бессмысленными либо ложными, легко, как знал Габриэль, отыскать, имея мышку и время, девать которое некуда.

«Шираз» обратил его мысли — через Иран — к Корану. Габриэль собирался прочитать его задолго до той истории с лестерской девочкой, но теперь это стало делом неотложным. Он давно подозревал, что одни народные вожди черпают из этой книги слова, способные распалить их последователей, другие — слова, способные таковых умиротворить, но возможно, ни те ни другие не говорят правду об истинном ее содержании. Ему хотелось узнать, например, насколько строг ее запрет по части спиртного. И вообще, большую ли проблему составляло пьянство в Медине и Мекке 630 года нашей эры? Кажется странным, вообще-то говоря, что еврейские и мусульманские законы, касающиеся еды — свинины, моллюсков, молока, — вроде бы отвечают правилам гигиены в условиях жаркого климата, а что касается вина, эти религии самым решительным образом расходятся: мусульмане от него отказываются, а христианский Мессия совершает в Кане свое первое чудо, обращая воду в вино…

IV

Р. Трантер, сидя в своей заставленной книгами гостиной, в Феррере-Энде, отправлял по электронной почте — на веб-сайт известного книготорговца — состряпанный наспех отзыв о новом романе. Он давно уже обнаружил, что первая рецензия задает основной тон и какими бы хвалами ни осыпали затем автора газеты и интернетовские читатели, быстрое, насмешливое поношение, поступившее с Cato476, Lollywillowes или makepeacethack1[30](аккаунтов у него в электронной почте было хоть отбавляй), так и будет витать над книгой, подобно чернобыльскому облаку, отравляя любые последующие дифирамбы. Рецензируемую книгу он, как правило, не читал, благовидные предлоги для критики легко извлекались им из одной лишь аннотации, напечатанной в каталоге издателя, главное было — успеть высказаться первым.

Однако на сей раз его отвлекали от решения этой рутинной задачи становившиеся понемногу привычными мучения. Жизнь Трантеру отравляли не только романисты. Уже не один год его терзала и деятельность обозревателя по имени Александр Седли. Этот явившийся ниоткуда — а может быть, и из Оксфорда — молодой человек начал с того, что приходил на презентацию какой-нибудь новой книги, представлялся ее почтенному автору, а на следующий день отправлял ему подобострастное письмо («Познакомиться с Вами вчера было для меня большой честью. Я давно преклоняюсь перед Вашими книгами как перед последним уцелевшим в нашей обескровленной культуре форумом для серьезных дискуссий…»). Трантер увидел одно из этих писем, когда забежал с очередной рецензией в офис Патрика Уоррендера. Да разве после того, как миновали 1930-е, кто-нибудь подобное писал?

Каждой газете, каждому журналу, которым нечем было заполнить свои страницы, молодой Седли предлагал, не прося платы, длинные рецензии на любую недавно изданную или только еще ожидавшуюся книгу. Он даже вызвался написать за один уик-энд отзыв о сочиненном канадским «магическим реалистом» шестисотстраничном романе, шесть недель провалявшемся на столе Патрика Уоррендера, мозоля бедняге глаза всякий раз, как он забывал отгородиться от этого опуса своей ежедневной газетой.

Присущее Седли сочетание железной хватки с манерами выпускника частной школы начало в конце концов действовать на нервы даже наиболее уставшим от этого мира людям. Кто-то должен же был рецензировать «Сокровищницу анекдотов восемнадцатого столетия» — и пожалуйста, Седли такую рецензию уже прислал; если я потрачу после ланча час рабочего времени на то, чтобы вымарать из нее самовосхваления, говорил себе Патрик Уоррендер, она в аккурат заполнит подвал газетной страницы.

Неутомимостью Седли обладал не меньшей, чем Трантер, а вот связи имел куда лучшие. К большому раздражению Трантера, он появлялся на литературных приемах в угольно-сером костюме из дорогой на вид ткани, между тем как прочие рецензенты носили, в большинстве своем, покрытые яичными пятнами брюки и коричневые ботинки. Выглядел он, разумеется, смехотворно — ни дать ни взять совладелец семейного банка, — однако, к большой досаде Трантера, никто так, похоже, не думал. И совсем уж обидно было видеть, как статьи Седли начинают печатать одна газета за другой. Было время, когда самым шустрым из молодых новичков считался некий РТ, ныне же этот молодчик обращал его в старую шляпу — в vieux chapeau, как молодчик, вне всяких сомнений, выразился бы. (Трантер по-французски не говорил и потому считал использование иноязычных фраз претенциозным: «Nostalgie de la boue,[31]моя тетушка Фанни», как уверял он читателей «Жабы».)

Ребяческая журналистика Седли довольно быстро обзавелась интонациями исполненного преждевременной усталости человека, который, судя по всему, верил, что после кончины Лайонела Триллинга[32]на него, и только на него, возложена миссия радетеля о чистоте Литературы. Поверить трудно. Молодого человека, совсем недавно унижавшегося в поисках работы, ныне, казалось, пригибало к земле («лучшее жизнеописание Беллока, какое у нас имеется») бремя собственной значимости. И тем не менее работы в его руки уплывало все больше и больше.

В конце концов боги смилостивились. Море, как мог бы сказать Просперо, грозит, но все же милосердно.[33]После нескольких лет успешного самопродвижения в Ливисы[34]нового тысячелетия Седли проделал то, в чем Трантер мгновенно усмотрел ошибку, достойную школьника: предложил издателю роман собственного сочинения.