– Вот пришел я, скромный путник, из далекой земли, чтобы принести доброжелательный привет и пожелания высшего блага тебе, о достойнейший принц, отмеченный мужеством, воинской и другими неисчерпаемыми доблестями!

– В чем дело? – холодно прервал Александр.

– Зачем вы мучаетесь? – сказал чужеземец. – Этот прекрасный конь хорош только под седлом. А телегу он в момент изломает. В нем нетерпенья много.

– Ладно! Пой другому! – ответил Александр. – Когда научится в оглоблях ходить, тогда и в поле, и в бою не сплошает. – Александр натянул поводья, остановился и обратил внимание на рыжего пса:

– Это что за чудище? Продаешь?

– Твоему милостивому достоинству привел я в дар этого рыжего дьявола. – Держа шляпу в руках, чужеземец подошел ближе. – Каждого волка загрызет.

– А ну-ка, подведи его ко мне.

– Осторожно, достоуважаемый принц Александер! Чужих он не любит. Если же вы сами его кормить будете, то он верным сторожем вашим станет и на охоте в нужную минуту выручит.

Александр встал и подошел к чужеземцу.

– Ты сам из какой страны будешь? – спросил он, не сводя пристального взгляда с рыжего пса, который ощетинился и глухо заворчал.

– Я торговый гость, именем Конрад, и заодно я книжник из славного Кракова, земли Ляшской. Пришел к вашей благосклонной милости с просьбой, если вы меня выслушаете.

– Это не ко мне обращаться следует, а к моему батюшке, когда он вернется, к переяславльскому князю Ярославу Всеволодовичу: он здесь хозяин.

– Знаю, высокочтимый принц Александер. Я сначала вас в Новгороде искал. Жил я в нем раньше когда-то и там по-вашему, по-русски, говорить научился. Теперь хотел бы у вас получить разрешение свободно ездить по деревням и закупать кожи, волос, пеньку, сало.

– Ишь чего захотел! Откуда у нас сало? После татарского погрома скотина едва ноги волочит.

– Что-нибудь татары да оставили. Не всё же увезли. А мы, люди торговые, уж смекнем, что купить, что продать. Только бы вы нам спутника надежного проводником дали.

– Молодцы здесь удалые, только славушка лиха! – добавил стоявший вблизи конюх.

– Я тебе, пожалуй, помогу, – сказал Александр. – А ты мне поможешь. За пса лютого сколько возьмешь?

– Ничего не возьму, этому псу цены нет. Примите в подарок от моего чистого сердца.

– Я тебе за это рыжее чудище подарю медвежью шкуру. Намедни я поднял на рогатину еще одного медведя – быка. И провожатого с тобой пошлю, одного из своих ловчих, чтобы он всюду помог проехать и от лиходеев встречных уберег. А ты мне, любезный, вот чем удружи…

Лицо иноземца стало строгим, брови внимательно сдвинулись.

– Что прикажете, принц Александер? Все, что могу, сделаю.

– У моего батюшки есть старый монах-летописец, отец Пафнутий. Жалуется он, что писать ему уже не на чем. А записи он ведет изо дня в день очень важные: какие церкви где строятся и какому святителю, какой князь родился али преставился, хлеб ли, ячмень ли стали дороже али упали в цене. Так не достанешь ли ты для этого монаха-летописца харатьи хорошей сколько можешь или цельную книжицу, еще не исписанную?

– Почему для вашего высокого достоинства не принести? Дам я для записей, для хроники[50]книгу самую добротную – в переплете из телячьей кожи с медными застежками. Будет новая, чистая, неисписанная книга. Сегодня же принесу.

– А в цене сойдемся, – сказал Александр. – Других забот у тебя нет?

– Если не забота, то вопрос есть. Можно ли мне или другому же нашему иноземному купцу проехать в низовья великой реки Волги в стоянку хана татарского? Не поможете ли хотя бы советом?

– А ты не побоишься проехать по безлюдным берегам?

– Наши торговые смельчаки, чтобы провезти свой красный товар, или наши мудрые ученые книжники, чтобы описать жизнь иноземных владык, на опасности не смотрят и готовы проехать даже на край света. Трудна ли дорога к понизовьям Волги, к Хвалынскому морю?[51]

– Не легкая! Обожди. Одному ехать зря. Не доедешь. Вот если наш обоз туда пойдет, на плотах и ладьях повезет хану татарскому наши даровья, тогда и вашим людям торговым или мудрецам книжным вместе с ними легче будет пробраться. А как тебя хан татарский примет – честь честью или твою голову срубит, – за это ручаться не могу. Да к тому же моя слава у хана Батыя, пожалуй, лихая слава.

– А что это значит?

– Сам смекни, что такое лихая слава у татар. Это когда за мои ратные дела, за мое радение на пользу родины кривой татарский меч уже занесен над моей головой… А ты приходи ко мне вечерком с твоей летописной книгой. Медом я тебя угощу, заодно и потолкуем… Эй! Спросите-ка у стряпухи говяжью кость, да с мясцом. Надо нового пса, Рыжка, приручить.

Один из конюхов побежал вокруг дома и вскоре вернулся с большой говяжьей костью. Александр уверенно подошел к рыжему псу. У того ощетинился загривок, но Александр взял в полу своей длинной рубахи конец ремня, на котором купец держал собаку, и протянул другой рукой говяжью кость. Пес завилял хвостом, и шерсть на его спине улеглась. Он опустился на землю и, положив кость между передними лапами, принялся ее грызть.

– Нового хозяина почуял, – сказал один из конюхов. – У твоего хозяина, Рыжуха, рука крепкая и верная.

Летописец князя Переяславльского старый монах Пафнутий вписывал на большом листе толстой книги в желтом переплете телячьей кожи:

«…В лето 6746[52]приидоша иноплеменицы, глаголемые татарове, на землю Рязанскую, множество без числа, аки прузы…[53]И все люди секуще, аки траву…»

Он остановился, вытер гусиное перо о полуседые волосы, смазанные лампадным маслом, и прислушался. Кто-то настойчиво ударял в дверь.

– Отче Пафнутий, отомкни задвижку! Это я!

Сильным, тяжелым кулаком кто-то бил в старую потемневшую дверь. Она от древности казалась сморщенной, столько в ней образовалось трещин.

Старик поднялся и встревоженно спросил:

– Кому до меня надоба?

– Да это я, Александр!

– Сейчас, сейчас, родимый!

Послышался кашель, дверь распахнулась, криво повиснув на ременной петле, и высокий князь Александр, согнувшись насколько мог, боком протиснулся в келью монаха.

Отец Пафнутий, в выцветшем подряснике, перетянутом кожаным поясом, в черной камилавке на растрепанных волосах, заплетенных на затылке в косицу, стоял, всматриваясь моргающими глазами из-под нависших темных бровей. Разглаживая широкую полуседую бороду, ниспадавшую на грудь, монах низко поклонился, коснувшись толстыми пальцами неровного бревенчатого пола.