– Кто в это время был в зале? – сухо спросил я.

– Все были. Олафа не было, Кайсы не было, а Симонэ наяривал в бильярд. С горя, что его инспектор отшил.

– Так, продолжайте, – сказал я.

– Ну, пляшу я с Мозесихой, она ко мне хищно прижимается – ей ведь все равно кто, лишь бы не Мозес, – и тут у нее что-то лопается в туалете. Ах, говорит она, пардон, у меня авария. Ну, мне плевать, она со своей аварией уплывает в коридор, а на меня набегает Олаф…

– Постойте, когда это было?

– Ну, знаете! Часы мне были ни к чему.

– Значит, госпожа Мозес вышла в коридор?

– Ну, я не знаю, в коридор, или к себе пошла, или в пустой номер – там рядом два пустых номера… Я же не знаю, какая у нее была авария, может быть, вы ей за портьерой весь корсет разнесли… Дальше рассказывать?

– Да.

– Пляшем мы с Олафом, он отсыпает мне разные комплименты – фигура, мол, осанка, мол, походка… а потом говорит: пойдемте, говорит, я вам что-то интересненькое покажу. А мне что? Пожалуйста, можно и пойти… Тем более что в зале ничего интересненького я не вижу…

– А госпожу Мозес вы в зале видите в это время?

– Нет, она у себя в сухом доке, заделывает пробоины… Ну, выходим мы в коридор… а дальше вам уже рассказано.

– И госпожу Мозес вы больше не видели?

И тут произошла заминка. Крошечная такая заминочка, но я ее уловил.

– Н-нет, – сказало чадо. – Откуда? Мне было не до того. Только и оставалось – от тоски глушить водку.

Очень, очень мне мешали черные очки, и я твердо решил, что при втором допросе я эти очки сниму. Хотя бы и силой.

– Что вы делали днем на крыше? – спросил я резко.

– На какой еще крыше?

– На крыше отеля. – Я ткнул пальцем в потолок. – И не врите, я вас там видел.

– Идите-ка вы знаете куда? – ощетинилось чадо. – Что я вам – лунатик какой-нибудь по крышам бегать?

– Значит, это были не вы, – примирительно сказал я. – Ну, хорошо. Теперь насчет Хинкуса. Помните, такой маленький, вы его сначала спутали с Олафом…

– Ну, помню, – сказало чадо.

– Когда вы его видели в последний раз?

– В последний?.. В последний раз это было, пожалуй, в коридоре, когда мы с Олафом вышли из столовой.

Я так и подскочил.

– Когда? – спросил я.

Чадо встревожилось.

– А что такого? – спросило оно. – Ничего такого не было… Только это мы выскочили из зала, смотрю – Хинкус сворачивает на лестницу…

Я судорожно соображал. Они выскочили из столовой не раньше девяти часов, в девять они еще танцевали, их помнит дю Барнстокр. Но в восемь сорок три у Хинкуса раздавили часы, и, значит, в девять он уже лежал связанный под столом…

– Вы уверены, что это был Хинкус?

Чадо пожало плечами.

– Мне показалось, что Хинкус… Правда, он сразу свернул налево, на лестничную площадку… но все равно – Хинкус, кому же еще быть? С Кайсой или с Мозесихой его не спутаешь… да и ни с кем другим. Маленький такой, сутулый…

– Стоп! – сказал я. – Он был в шубе?

– Да… в этой своей дурацкой шубе до пят, и на ногах что-то белое… А что такое? – Чадо перешло на шепот. – Это он убил, да? Хинкус?

– Нет-нет, – сказал я. Неужели Хинкус врал? Неужели это все-таки инсценировка? Часы раздавили, переведя стрелки назад… а Хинкус сидел под столом и хихикал, а потом ловко разыграл меня и сейчас хихикает у себя в номере… а его сообщник хихикает где-то в другом месте. Я вскочил.

– Сидите здесь, – приказал я. – Не смейте выходить из номера. Имейте в виду, я с вами еще не закончил.

Я пошел к выходу, потом вернулся и забрал со стола бутылку.

– Это я конфискую. Мне не нужны пьяные свидетели.

– А можно, я пойду к дяде? – спросило чадо дрожащим голосом.

Я поколебался, потом махнул рукой.

– Идите. Может быть, он сумеет убедить вас, что надо говорить правду.

Выскочив в коридор, я свернул к номеру Хинкуса, отпер дверь и ворвался внутрь. Везде горел свет: в прихожей, в туалетной, в спальне. Сам Хинкус, оскаленный, мокрый, сидел на корточках за кроватью. Посредине комнаты валялся сломанный стул, и Хинкус сжимал в руках одну из ножек.

– Это вы? – сказал он хрипло и выпрямился.

– Да! – сказал я. Вид его и какое-то безумное выражение налитых кровью глаз снова поколебали мое убеждение, что он врет и притворяется. Нужно быть великим артистом, чтобы так играть свою роль. Но я все-таки сказал свирепо: – Мне надоело слушать вранье, Хинкус! Вы мне соврали! Вы сказали, что вас схватили в восемь сорок. Но вас видели в коридоре после девяти! Вы будете мне говорить правду или нет?

На его лице промелькнула растерянность.

– Меня? После девяти?

– Да! Вы шли по коридору и свернули на лестничную площадку.

– Я? – Он вдруг судорожно хихикнул. – Я шел по коридору? – Он снова хихикнул, и еще раз, и еще, и вдруг весь затрясся от визгливого истерического хохота. – Я?.. Меня?.. Вот то-то и оно, инспектор! Вот то-то и оно! – проговорил он, захлебываясь. – Меня видели в коридоре… и я тоже видел меня… И я схватил меня… и я связал меня… и я замуровал меня в стену! Я – меня… Понимаете, инспектор? Я – меня!

Спустившись в холл, я мрачно сказал хозяину:

– Там Хинкус совсем свихнулся. Есть у вас какое-нибудь успокаивающее посильнее?

– У меня всё есть, – ответил хозяин, нисколько не удивившись.

– Инъекцию сделать сумеете?

– Я всё умею.

– Вот и займитесь, – сказал я, протягивая ему ключ.

Голова у меня гудела. Было без пяти четыре. Я устал, осатанел и, главное, не испытывал никакого охотничьего азарта. Я слишком отчетливо понимал, что это дело мне не по плечу. Ни малейшего просвета, даже наоборот – чем дальше, тем хуже. Может быть, в отеле кто-то прячется, похожий на Хинкуса? Может быть, у Хинкуса действительно есть двойник – опасный гангстер, маньяк и садист? Это кое-что объяснило бы… убийство, страх Хинкуса, его истерику… Но зато тогда пришлось бы решить вопрос, как он сюда попал, где и как ему удается прятаться. У нас же здесь все-таки не Лувр и не Зимний дворец – у нас здесь «маленький уютный отель на двенадцать номеров; гарантируется полная приватность и совершенно домашний уют»… Ладно, займусь-ка я Мозесами.

Старик Мозес не пустил меня к себе в номер. Он вышел на стук в огромном восточном халате, с неизменной кружкой в руке и буквально выпер меня в коридор своим толстым брюхом.

– Вы намерены беседовать здесь? – устало спросил я.