Симпатия и уважение к Леониду Израилевичу были у меня наследственные: мой отец приносил ему на пробу свои тексты еще в конце пятидесятых… А сам я в личном обучении у классика был всего один день — тот самый день Совещания молодых писателей.

Разбор моих текстов Лиходеевым помню дословно. Впрочем, запомнить было нетрудно.

— Вот смотрите, — сказал классик, взявши в руки мои листки. — Над этой шуткой — смеялись, а над этой — нет. Почему?

Я не знал.

И тогда он сам ответил на свой вопрос:

— Потому что это — правда, а это — нет. Смешно то, что правда!

Все гениальное просто. Полтора десятка лет я прикладываю лиходеевскую мерку к текстам — своим и чужим — и всё больше убеждаюсь в ее точности. Смешно то, что правда… Непременно парадоксальная, но обязательно — правда!

В апреле 89-го я положил в чемодан белую рубашку и несколько машинописных листков — и устремился на юг, на конкурс молодых писателей-сатириков, объявленный по случаю разбушевавшейся перестройки, на «Юморине» в Одессе.

Перед этим, впрочем, пришлось пройти отборочный тур в Туле. Отбирала победителей публика, и воспоминание об этом до сих пор продирает меня крупной дрожью. Ибо желание понравиться публике любой ценой это то, от чего мучительно, первым делом, отучивают студентов театральных институтов. Для литератора такой критерий — вообще смерть. Там, где оценивается не текст, а способность, как говорят суровые профессионалы жанра, «положить зал», — мало шансов у Зощенко или даже Вуди Аллена.

Гениальные исключения (Жванецкий) лишь подтверждают жутковатое правило (см. «Аншлаг»).

Писал я на ощупь, об эстрадном хлебе имел представление самое смутное и до сих пор благодарен тулякам, позволившим мне вскочить на подножку поезда: я занял третье место — последнее, позволявшее поехать в Одессу.

А победил в том отборе, а потом и на конкурсе — блестяще и без вопросов — рижанин Борис Розин. Зачем ему (автору текстов Геннадия Хазанова и признанному профессионалу) понадобилось участие в этом состязании, так и осталось для меня загадкой.

Наутро мы завтракали в гостиничном буфете, и выяснилось, что Розин только что вернулся из Монреаля и вскоре уезжает туда насовсем. Двухнедельное пребывание в мире, где мостовые моют мылом, окончательно сорвало и без того желчного Бориса с советской резьбы.

С трудом удерживая себя от мордобоя, Розин корректным голосом терроризировал официантку. Его интересовало: почему на скатерти пятна, почему на столе нет салфеток, а у вилки отломан зубчик, почему к нам сразу не подошел менеджер… Менеджер — в восемьдесят девятом году, в гостинице в Туле, представляете?

Когда Розин полюбопытствовал, почему официантка не улыбается, я понял, что бить морду, и в самое ближайшее время, будут — нам…

Нельзя человека непосредственно из Монреаля пускать в Тулу, это опасно — для Тулы в первую очередь.

Впрочем, Борис был прекрасен и до всякой Канады. Геннадий Хазанов вспоминал, как однажды (в глубоко советское время) он пригласил Розина прокатиться вместе с собой не то в Подольск, не то в Серпухов — выступить, а заодно и пообщаться.

Оттуда прислали машину — и они поехали. И когда съехали со стратегического шоссе собственно в Россию и машину затрясло по колдобинам, рижанин Боря вежливо осведомился у шофера:

— Простите, а что: вчера бомбили?

Шофер поглядел на Борю из зеркальца дикими глазами.

Места в жюри конкурса по случаю полнейшей демократизации были открыты для всех. Там сидели журналистка, банкир, советский работник, редактор радио… Обидно, что никак не были представлены железнодорожники и работники ГАИ.

Но! — председателем жюри был Григорий Горин.

В полной тишине я прочитал довольно изящный и чудовищно длинный рассказ. Впоследствии Горин утверждал, что я бормотал свой опус, глядя на него с некоторым вызовом: мол, вы тоже не умеете толком стоять на эстраде, а сидите в жюри!

Я этого не помню — я вообще ничего не помню; кажется, я был без сознания…

Горин, как выяснилось впоследствии, хотел дать мне первое место, но журналист, банкир, советский работник и редактор радио видели меня в гробу; в результате компромисса я стал лауреатом. Будучи гражданином молодым и амбициозным, я жутко переживал по поводу своего пятого места. Оно казалось мне поражением.

Я вернулся в Москву, а через какое-то время мне начали звонить из редакций и интересоваться моими текстами. Это было для меня внове (до тех пор редакции своими текстами терроризировал я сам). Как-то вдруг начали приглашать на выступления в человеческие места… Я шел по следу и раз за разом обнаруживал, что мое имя называл и рекомендовал ко мне присмотреться — Горин.

Только тут до меня дошло, что я получил на одесском конкурсе настоящий «гран-при»: внимание и симпатию Григория Израилевича…

Этот текст был написан в марте 2000 года: Григорию Израилевичу только что исполнилось 60 лет…

«Писать о Горине трудно. Виною этому пиетет — чувство, не прошедшее за десять лет личного знакомства. Откуда бы?

В нашем бойком цехе, где принято, без оглядки на возраст, называть друг друга сокращенной формой имени в уменьшительно-ласкательном варианте, Горин твердо остается Григорием Израилевичем. Он, конечно, отзовется и на Гришу, но раньше у меня закаменеет язык и пересохнет гортань.

Потому что он, конечно, не чета нам, сухопутным крысам эстрады и ТВ. Горин давно отплыл от этих гнилых причалов. С командорской трубкой в зубах он возвышается на капитанском мостике и вглядывается вдаль.

Перед ним — необъятные просторы мировой драматургии и всемирной истории. Он плывет туда, где бушуют настоящие страсти, — и там, на скорости пять драматургических узлов, как бы между прочим ловит рыбку-репризу.

Она идет к нему в сети сама, на зависть нам, юмористам-промысловикам, в это же самое время, в разных концах Москвы, мучительно придумывающим одну и ту же шутку ко Дню милиции.

Завидовать тут бессмысленно, ибо шутка у Горина — это результат мысли, и блеск его диалогов — это блеск ума. Этому нельзя научиться. То есть научиться, конечно, можно, но для начала необходимо выполнение двух условий. Во-первых, надо, чтобы черт догадал вас родиться в России с душой и талантом, но при этом еще и евреем с дефектом речи. А во-вторых, чтобы все это, включая дефект речи, вы сумели в себе развить — и довести до совершенства.

Чтобы всем окружающим захотелось стать евреями, а те из них, кто уже, чтобы пытались курить трубку в надежде, что так будет глубокомысленнее, и начинали картавить в надежде, что так будет смешнее… Будет, но недолго.