Я стояла, зажав в руке потную трубку и слушая прерывистые гудки, и во мне вновь закипала жгучая ярость. Я сразу решила, что не хочу больше ее видеть, и хватит уже называть ее мамой, отныне она просто Адальджиза: это надменное холодное имя очень ей подходит. Теперь уж я точно ее потеряла и еще целых два часа надеялась, что сумею об этом забыть.

— Ну конечно, Арминута, кто же еще! — произнес мальчишка, когда я вышла, и плюнул на землю, глядя на меня.

— Иди звони, но говори потише, а не то позову своих братьев, и они от тебя мокрого места не оставят, — угрожающе процедила я сквозь зубы.

* * *

Ближе к вечеру, сидя на своей кровати, я расчесывала пальцами волосы Джузеппе. Он замер и притих: ему это очень нравилось. Кто знает, может ей стоило большого труда не расплакаться, услышав мой голос почти год спустя. Или же пришлось прикрывать рукой трубку: я хорошо помнила этот ее жест. Если она все еще не могла забрать меня назад, возможно, на то имелись веские причины, но пока не настало время все объяснить, о чем она и сказала. В конце концов, девочка моих лет не все способна понять. Но я была уверена, что однажды вернусь домой, даже если никто мне этого и не обещает. Это стало бы сюрпризом, но на сей раз приятным.

Она всегда думает обо мне, беспокоится о моем будущем. Мы встретимся. Чего же мне еще? Я говорила с ней как неблагодарная девчонка и теперь не знала, как найти ее, чтобы извиниться. Несколько слезинок упали на лицо Джузеппе, и он открыл глаза.

Я жалела о том, что не согласилась на телевизор. Он помог бы Адриане примириться с тем, что я уехала учиться в «верхнюю школу» — так она ее называла. Однажды родителям уже дарили подержанный телевизор, но не прошло и нескольких месяцев, как он сломался, а возможности починить его или купить новый у них не было. Его унесли в сарай незадолго до моего приезда. Этой зимой мы смотрели все серии «Сандокана», устроившись на диване у вдовы с первого этажа. Вместе с ней мы, грызя поджаренный нут, оплакивали Марианну. Жемчужина Лабуана умирала на руках Тигра семи морей, от которого мы были без ума. Но он сказал, что ни одну женщину на свете он больше не полюбит.[2]

Из-за моей гордыни Адриана лишилась любимого развлечения, которое могло бы скрасить ей мое отсутствие. Когда я это осознала, мне стало стыдно.

В тот июньский день я разрывалась между двумя матерями. И все время вспоминала, как первая мать там, в школе, на секунду положила руку мне на плечо. Я до сих пор спрашиваю себя, почему она, всегда скупая на ласку, сделала это.

Прошло чуть больше года, но это был самый долгий год из тех, что я прожила, и он сильнее всего повлиял на мое будущее. Я была слишком молода и слишком отличалась от других, чтобы понимать, в какую реку меня бросили.

И снова я поднималась по лестнице с чемоданом в руке и сумкой, набитой обувью. Мой отец кружил по улицам, ища, где бы припарковаться. Он не привык к поездкам по городу, так что я заранее простила его за то, что он рта не раскрыл во время нашего путешествия. На перекрестках он никак не решался тронуться, и окружающие водители оглушительно ему сигналили. Я была не в состоянии ему помочь, потому что тяжело переживала отъезд. Шагнув одной ногой за порог, я оглянулась и посмотрела на Джузеппе: он тянул ко мне ручки и громко плакал, а мать держала его. «Идите-идите!» — громко сказала она нам, стараясь перекричать вопли малыша. И мы ушли. Адриана не пожелала со мной попрощаться, она злилась на меня за то, что я нарушила нашу клятву никогда не разлучаться. Она пряталась в сарае.

Не знаю как, но мы все же добрались до нужного адреса. Дом располагался в двух километрах от пляжа и немного наискосок от того лицея, где мне предстояло учиться. Выйдя из машины, я сразу оглядела здание: оно было небольшим, мрачноватым, с оштукатуренными стенами орехового цвета. Дом находился на другом конце города от того, где я жила прежде. На третьей лестничной площадке дверь была приоткрыта. Я остановилась на мгновение, чтобы отдышаться и унять сердцебиение. Хотела было постучать, но в этот миг дверь беззвучно распахнулась, и в полумраке на фоне дверного проема появилась девушка огромного роста. По крайней мере, мне так показалось, особенно в сравнении со мной. Она поздоровалась со мной громко и приветливо, и я сразу же поняла, что она очень доверчива. Ее голос завораживал: казалось, крошечные колокольчики звенят у нее внутри и разом замолкают, едва она заканчивает говорить.

— Входи, мама будет с минуты на минуту, — сказала она, забрав мои пожитки.

Я последовала за ней в ту комнату, где отныне мне предстояло жить с ней вдвоем. На отведенной мне кровати стояли две большие коробки с новой обувью и одеждой, чтобы ходить в лицей. Вещи были разложены в определенном порядке, как свадебные подарки для невесты. Мои будущие учебники были расставлены в шкафу, на той полке, которую указала мне Сандра, тетради сложены стопками на столе, рядом с ними — калькулятор. Здесь явно недавно побывала щедрая, как всегда, Адальджиза.

— Пришла твоя тетя и все это принесла, — сообщила мне Сандра, подтвердив мои догадки.

Поскольку я не проявила никакого восторга по поводу подарков, доставленных к моему приезду, она удивленно взглянула на меня большими карими глазами. А между тем все это было мне совершенно необходимо: одежда, которую я привезла с собой, оставляла желать лучшего. Но мне надоело получать вещи таким образом.

Я украдкой изучала Сандру, поглядывая на нее снизу вверх. Несмотря на внушительный рост, она выглядела младше своих семнадцати лет: у нее была нежная младенческая кожа и ангельское выражение лица.

Ее мать вернулась, встретив по дороге моего отца. Он забыл фамилию людей, у которых должна была поселиться его дочь, и бродил по лестничным площадкам, звоня во все двери подряд. Синьора Биче спасла его и повела за собой; она говорила с сильным тосканским акцентом, от которого так и не избавилась, хотя жила вдали от родного края. Она отвела нас на кухню и угостила свежеиспеченными миндальными кантуччи, а моему отцу налила маленький стаканчик сладкого белого вина, чтобы макать в него печенье.

— Я их так ем, когда бываю у старшей дочери во Флоренции. Попробуйте, это очень вкусно! — воскликнула она и стала ждать комментариев. Затем повернулась ко мне, из вежливости понемножку кусавшей печенье, окинула меня оценивающим взглядом и заметила: — Ты слишком худая. Посмотри на нас!

Она указала на себя и свою дочь и залилась смехом, всколыхнувшим ее изобильную грудь. Выступающая нижняя челюсть и длинноватые клыки делали ее похожей на жизнерадостного бульдога. Синьора Биче догадалась с первого взгляда, что я страдала не от недостатка пищи: на сей счет сомнений у нее не возникло. В те годы, что я провела рядом с ней, она не пыталась заменить мне мать, только любовно откармливала меня, следила за тем, чтобы я добросовестно училась, и ввела церемонию питья ромашки после ужина, чтобы привести в порядок мой беспокойный сон. Она делала для меня гораздо больше, чем от нее требовалось.