— Вот только что, сейчас, со мной это было! — голос Викентия стал глубоким и спокойным. — Я не знал раньше, что это так, или, может быть, забыл, как это бывает, зато вспомнил теперь. Господи, Ты снова дал мне испытать это! И все же прежде все было как-то слепо, приземленно, а теперь… Ведь любовь моя находится не во мне. — Думанский притронулся рукой к груди, и слезой небесной чистоты блеснул камень на булавке. — Она высоко, вне меня, — он указал вверх, — я чувствую источник ее! И еще новое — в мир я пришел именно для того, чтобы донести до тебя эту любовь… — Думанский сжал руки Молли в своих руках. Так они оставались долго, не обронив больше ни слова, пока неясный шум, донесшийся из кабинета, не заставил их вздрогнуть.

С трудом возвращаясь к действительности, Молли проговорила:

— Это дядюшка… Да ты же ведь еще не знаешь — он теперь живет у меня. Инвалид и со странностями, но душа у него золотая! Вы непременно подружитесь.

Молли хотела подняться, но пережитое душевное волнение лишило ее сил. Викентий Алексеевич, впервые услышав «ты» от возлюбленной, от неожиданности сам еле поднялся с колен:

— Я позову его. Ты позволишь? Укажи лишь, куда идти.

— Только не отвлекай, если он занят! В такие минуты старик совершенно погружается в себя и не терпит, когда ему мешают. Представь, он пишет какие-то мемуары!

Викентий Алексеевич тихо постучал в дверь бывшего кабинета покойного банкира — никто не отвечал. Взялся за ручку — дверь оказалась незапертой. За массивным письменным столом мореного дуба, спиной к вошедшему, в кожаном высоком кресле сидел старик. Думанскому была видна только блестящая, обрамленная редкими седыми волосами лысина… Инвалид, уйдя с головой в свои дела, не слышал стука и, не заметив, как в кабинет вошел посторонний, продолжал вести какие-то финансовые расчеты: на зеленом сукне стола перед ним лежали пачки кредитных билетов, отдельно были расставлены аккуратные стопки золотых империалов и червонцев, серебро — рубли и полтинники. Викентий Алексеевич, помня предупреждение Молли, удалился, осторожно прикрыв за собой дверь.

— А дядюшка действительно занят, не стоит ему мешать.

Думанский оглянулся, словно впервые увидел комнату, где находился. Он вдруг заметил, что воздух в помещении пронзительно свеж, как после разряда молнии.

— Ты ведь музицируешь. — Викентий указал на роскошный белый беккеровский рояль. — Ты ведь непременно прекрасно играешь Шопена! Какое счастье, что мы можем чувствовать одно и то же.

В это время из коридора послышались шаркающие шаги, и инвалид сам явился в гостиную.

— А вот наконец и Викентий Думанский собственной персоной, к нашему удовольствию! — обрадованно произнес старик, словно признав в адвокате старинного знакомого. («Откуда ему знать меня, мою фамилию? Впрочем, я, наверное, где-то уже его видел…») — Приветствую вас, господин хороший!

Он тут же обратился к племяннице:

— Теперь видишь, Машенька, чем сердце успокоилось? Слушай старика! C’est la vie,[38]она меня многому научила. В мои лета уже смешно ошибаться и грешно обманывать.

Молли была несколько сконфужена, Викентий Алексеевич удивлен, но по всему было видно, что слова дядюшки приятны обоим.

— Вот вы и познакомились! — произнесла Молли, обрадованная тем, что знакомство произошло безо всяких церемоний. — Чаю, дядюшка?

Инвалид с достоинством пожилого человека кивнул:

— Охотно, милая! Только без молока! Да уж ты знаешь… А голуби не прилетали?

Привычная к подобным странностям, Молли сделала вид, что не обратила внимания на слова старика, подала ему чай, а тот, что-то недовольно ворча под нос о голубях, до которых почему-то никому нет дела, кроме него, удобно устроился за столом и, налив чай в блюдце, стал с удовольствием прихлебывать, закусывая аппетитными маковыми баранками и объясняя Думанскому:

— Я человек не светский и чай пью по-купечески, вернее сказать, по-московски — жизнь моя протекала все больше в Первопрестольной да в имении, с мужиками и бабами, как изволит выражаться моя любезная племянница. Такой уж я человек — люблю народ и скрывать этого, как у вас в Петербурге принято, не намерен! Не осмеивайте природной гордости великоросса — на ней да на Вере Святой Россия стоит, молодой человек!

— Я вовсе не собирался этого оспаривать. Мне, как и вам, неприятны люди, подвергающие сомнению очевидные истины. Я практикующий адвокат. Так вот признаюсь, что, если бы ко мне за помощью обратился кто-нибудь из этих болтунов-социалистов, я отказал бы не раздумывая.

Дядюшка просиял:

— Не сомневался в вашем благородстве, господин адвокат. Машенька, так ты не видела голубей?

Молли укоризненно произнесла:

— Дядюшка!

Старик махнул рукой, вспомнив, что уже спрашивал об этом:

— Ах да! «Уподобьтесь птицам небесным — они не сеют, не собирают в житницы…»[39]

Он поднялся, давая понять, что собирается выходить из-за стола. Викентий Алексеевич хотел было помочь инвалиду добраться до кабинета, но старик замахал руками:

— Не надо, не надо! Сидите! А я уже напился — много ли мне, старику, нужно? Спасибо, детка, за чай — меня ждут неотложные дела! Рад, очень рад очному знакомству, молодой человек! Вы уж меня не забывайте!

— Видишь, какой у меня дядюшка, — сказала Молли не без гордости, когда старик удалился к себе. — Независимый, хоть и странный. С принципами.

— Замечательный старик, — согласился Думанский. — Таких — увы! — все меньше становится… О чем же он пишет? Наверняка что-нибудь нравоучительное, в назидание потомкам.

Молли пожала плечами — выражение лица у нее было растерянное, как у ребенка, не выучившего урок.

— А я, честно говоря, и не знаю. Мне ничего до сих пор не показывал. Он очень ревностно относится к этим своим писаниям…

Однако говорить им сейчас хотелось совсем не о том, и они оба ощутили это по атмосфере в комнате, где опять начал накапливаться как бы грозовой разряд.

От волнения Молли стала часто-часто моргать.

— Но что же с нами будет? Я ведь знаю — у тебя есть семья!

Думанский подошел к ней, взял ее лицо в свои ладони. И форма его ладоней совпала с выпуклостями и впадинками ее лица так, словно некогда они были одним целым.

— Была. Там давно уже нет ничего настоящего — остались только ложь и мучения. Когда-то обманулся… Но теперь все будет иначе — верь мне! Ты спрашиваешь, что ждет нас впереди? Мы станем мужем и женой. Как сказано в Писании: «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть».[40]