– А вы видите, что я выгравировала?

Она легонько написала на щеке невидимое слово «Алан» и отшвырнула веточку в траву.

– Мне очень жаль, что вы уезжаете, Алан. Вы так недолго здесь пробыли, меньше недели. А кажется, что дольше. Но я понимаю – у вас работа, мама, дом…

– Мне тоже кажется, что дольше. Признаюсь, я такого никогда прежде не испытывал. Вы совсем непохожи на фарфоровых пастушек и принцесс, с которыми я обычно имею дело.

Она улыбнулась:

– Ну конечно, их вы продаете и покупаете.

– Да, кроме тех, с которыми не могу расстаться.

– Их вы добавляете к своей коллекции?

Я вспомнил застекленные шкафчики, уставленные фарфором «Лонгтон-Холл» и «Челси», статуэтками «Времена года» работы Джеймса Нила, белые фигурки «Холостяцкая жизнь» и «Супружество» мануфактуры «Боу». Я отдал за них немыслимые деньги, гораздо больше, чем мог себе позволить. А теперь статуэтки казались мне безжизненными и вычурными, нарочитыми, как музыкальные шкатулки, играющие одну-единственную незамысловатую мелодию.

– Видите ли, они мне понятны, – признался я.

– То есть я вам непонятна?

– Они неподвижны, как цветы, и позволяют собой любоваться. А вы – как птица…

Она рассмеялась:

– Какая птица?

Поразмыслив, я сказал:

– Eisvogel[52]. Знаете такую? Мелькнет над рекой, будто синий сполох, и едва успеваешь подумать: «Ах, какая прелесть!» – как она улетает.

– Так ведь это вы улетаете. – Она встала; я тоже поднялся, а она, отведя глаза, добавила: – Мне вас будет не хватать. Надеюсь, вы еще к нам приедете.

– У вас наверняка много… – Я осекся, потому что был не в силах продолжать. Одно дело – сдерживать свои чувства при расставании, но совсем иное – мысль о других, неведомых мне мужчинах, которые, в отличие от меня, способны держаться с ней наравне.

– Давайте пройдемся по берегу, – предложила она.

Однако у бронзовой статуи Точильщика на краю лужайки Карин остановилась и задумчиво наморщила лоб, будто вспоминая что-то ускользающее.

– В чем дело? У вас неприятности на работе?

– Nein, nein. – Она снова села, и я опустился рядом с ней. – Не вы один знаете много красивых стихов. Только я их плохо запоминаю.

– Ничего страшного. Попробуйте.

– Это Гейне. Мы в школе учили его наизусть, чтобы петь.

Она умолкла, пытаясь вспомнить последнюю строку, и я, хорошо зная стихотворение, шепотом подсказал:

– Weil mein…

– Ach, du kennst es![54] Я так рада. Weil mein eignes Herz erschüttert.

Я растрогался, заметив слезы в ее глазах. Она всхлипнула и тут же отвернулась, а я смутился и даже немного расстроился.

– Карин, это прекрасные стихи, но зачем же…

– Нет, дело не в стихах, Алан. – Разрыдавшись всерьез, она закусила губу, коснулась моего рукава и, перемежая слова всхлипами, попыталась объяснить: – То есть да, в них, конечно, но еще…

– Что еще?

– Ваша доброта, щедрость… вежливость… за всю эту неделю вы доставили мне столько удовольствия… понимаете, для меня это большая редкость…

– Что? – изумленно воскликнул я и, когда она промолчала, повторил уже спокойнее: – Что вы сказали?

– А сейчас, когда вы уезжаете – still und sicher…[55] Нет-нет, я все понимаю, честное слово, и не стану расстраиваться, но, знаете, Алан… я не могу с собой совладать… потому что es zittert nur dein Abbild mir im Herzen…[56]

Ошеломленный, я не находил слов. Не поднимая глаз, она схватила меня за руки. Наконец я неуверенно спросил:

– Вы так расстроились из-за того, что я уезжаю?

Она начала оправдываться:

– Простите, я не хотела устраивать сцену, но, понимаете… все это так странно… Я никогда еще не встречала таких, как вы…

– Таких, как я?

– Нет-нет, я не в том смысле. Вы ведете себя вежливо, как настоящий джентльмен, обращаетесь со мной как с другом, с вами можно шутить и смеяться, не опасаясь, что вы меня неправильно поймете… Это такое счастье! Ах, простите меня, Алан! Я не умею… вести себя сдержанно, вот как вы. Извините, я сейчас успокоюсь, и вы проводите меня до всегдобуса.

Я весь дрожал, во рту пересохло.

– Карин, вы это серьезно?

Она посмотрела на меня и медленно, с долгим вздохом кивнула.

– Карин, послушайте! Я вас люблю! С первого взгляда, с первой минуты нашей встречи. Люблю до умопомрачения. Я никогда в жизни не видел никого красивее вас. И не могу поверить в то, что вы мне сказали. Я собрался уезжать, не в силах помыслить о том, что вы… Карин, если я вам нравлюсь, то я навеки ваш. Выходите за меня замуж!

Она вздрогнула и уставилась на меня, приоткрыв рот от изумления:

– Вы хотите, чтобы я вышла за вас замуж?

– Да! Да!

Она продолжала ошеломленно глядеть на меня. Я схватил ее за руки и легонько сжал:

– Да!

Она обессиленно прильнула мне к плечу, прижалась мокрой щекой к моей щеке:

– Не может быть! Не верю…

– Знаешь, мне самому не верится. Давай-ка я повторю: ты хочешь за меня замуж?

Она выпрямилась и, влажно блестя глазами, произнесла медленно и четко, будто приносила клятву:

– Да. Больше всего на свете.

Не важно, о чем еще мы говорили в тот вечер. Было еще не очень поздно, и мы поужинали в небольшом ресторанчике. Я молчал и почти не пил. По-моему, мы оба испытали невероятное потрясение. Перед моими глазами постепенно возникали очертания нового мира – сначала расплывчато, а потом все четче и четче. Всю его полноту я осознал не сразу, но с некоторым замешательством сообразил, что у меня предостаточно времени – вся оставшаяся жизнь – для того, чтобы с полным правом наслаждаться его великолепием. Я не мог отвести взгляда от ослепительной красавицы напротив, лучившейся радостным удовольствием. Мне не верилось в это необыкновенное чудо. Я то и дело касался ее пальцев, ее запястья, ее руки, раскрывал рот и снова закрывал, потому что не находил слов, чтобы выразить свои чувства.