По прибытии жена викария проводит Эдмунда на верхний этаж, где в комнате, ранее служившей детской, лежит на карантинном положении Джайлз. Хотя им уже давно за сорок, братья-близнецы не растеряли вкуса к озорству. Джайлз сипит и потеет под одеялами. Эдмунд сидит у кровати. В течение получасового разговора братья вырабатывают план действий. Эдмунду полезно отвлечься от домашних неприятностей и провести субботний день в изучении литургии и порядка службы и в раздумьях о своей проповеди. Тема, еще ранее объявленная епископу, взята из славных стихов Первого послания к коринфянам, гл. 13, возглашающих, согласно Библии короля Якова, что «пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». Тема утверждена. Как ученый-медиевист Эдмунд прекрасно знает Писание и восхищается «официальным вариантом» перевода на английский. Да, он с радостью будет говорить о любви. Воскресным утром он надевает стихарь брата и, аккуратно расчесав волосы на косой пробор на манер Джайлза, незаметно выходит из дома. Через кладбище он идет в церковь.

В то утро весть о приезде епископа «привела в храм почти сорок прихожан». Молитвы и псалмы следуют своим чередом. Все идет гладко. Старенький «скрученный остеопорозом» каноник помогает в службе, не замечая подмены. В нужную минуту Эдмунд взбирается на резную каменную кафедру. Даже самые верные пожилые прихожане обращают внимание на то, что сегодня их добрый викарий говорит как никогда уверенно, даже решительно, несомненно, желая произвести впечатление на именитого гостя. Эдмунд начинает с чтения отрывков из апостольского послания, произнося стихи почти с «театральной округлостью» – фразы звучат как пародия на Лоуренса Оливье, могли бы отметить слушатели (если бы ходили в театр, отмечает в скобках Хейли). Слова Эдмунда взмывают к сводам полупустой церкви. Он с тщанием, любовно выговаривает все звуки: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине…»

Он начинает страстное рассуждение о любви, движимый отчасти стыдом за недавние супружеские измены и печальными мыслями о своей жене и двоих детях, теплыми воспоминаниями обо всех женщинах, которых он знал, а отчасти чистым удовольствием от собственного ораторского искусства. Прекрасная акустика и возвышенное положение на кафедре также способствуют его риторическим изыскам. Проявляя те же навыки, которые помогли ему вывести машинистов метро на три однодневные забастовки за три недели, он стремится доказать собравшимся, что любовь, какой мы ее знаем и ценим сегодня, это плод христианства. В жестоком железном веке Ветхого Завета этические каноны были безжалостными, ревнивый Бог – беспощадным, а Его главными ценностями оставались месть, власть, порабощение, человекоубийство и насилие. В эту минуту кто-то заметил, как епископ тяжело сглотнул.

Учитывая вышеизложенное, сказал Эдмунд, мы со всей очевидностью понимаем, какой новаторской силой обладает религия, поставившая в центр вселенной любовь. Впервые в человеческой истории нам предложен совершенно новый принцип общественного устройства. Поистине, родилась новая цивилизация. Пусть она далека от поставленных идеалов, но ими человеку задано направление. Учение Христа непреоборимо и необратимо. Внутри его пребывают даже неверующие. Ведь любовь не стоит особняком, но «подобно ярчайшей комете несет за собой иные сверкающие богатства – прощение, доброту, терпимость, справедливость, товарищество и дружбу, неразрывно связанные с любовью, что горит в сердце Христова послания».

Невозможно себе представить, чтобы в англиканской церкви Западного Суссекса аплодировали проповеднику. Но когда Эдмунд кончил говорить, процитировав по памяти Шекспира, Геррика, Кристину Россетти, Уилфреда Оуэна и Одена, среди прихожан было заметно побуждение хлопать. Викарий, говоря торжественно, с ниспадающими интонациями, призывает паству к молитве. Когда епископ, покраснев от молитвенной натуги, выпрямляется, видно, что он сияет – так же, как сияют все остальные, отставные полковники и коневоды, и экс-капитан местной команды по поло, и их жены; не переставая сиять, все гуськом выходят наружу и жмут Эдмунду руку. Епископ, источая мед, тоже трясет ему руку, затем, к облегчению героя, вспомнив о назначенной встрече, отказывается от кофе. Каноник беззвучно удаляется, и вскоре все расходятся по домам, к воскресному ланчу, а Эдмунд легкой, ликующей походкой вновь пересекает кладбище и спешит в дом викария, чтобы рассказать брату о своем успехе.

Здесь, на восемнадцатой из тридцати девяти страниц, пространство между абзацами было украшено единственной звездочкой. Я уставилась на нее, чтобы взгляд мой, соскользнув вниз страницы, не разгадал следующий сюжетный ход автора. По сентиментальности своей я надеялась, что высокопарные рассуждения о любви вернут Эдмунда в лоно семьи. Но в современном рассказе подобного ожидать не приходится. Или же он убедит себя в ценностях христианства и вернется в лоно церкви. Или же Джайлз утратит веру, заслышав о воодушевлении, которое испытали прихожане после умной речи атеиста. Мне было бы интересно проследить, как епископ, вернувшись домой, лежит вечером в ванне и, окутанный паром, размышляет об услышанном. Вероятно, мне не хотелось, чтобы мой отец – епископ – так вот сразу исчез со сцены. По правде говоря, меня зачаровывал внешний блеск церкви – храм норманнской эпохи, вызванные автором к жизни запахи лавандового воска, средства для полировки латуни, старого камня и пыли, черные, белые и красные канаты с кистями вокруг купели со старой дубовой крышкой, скрепленной вдоль огромной трещины железными заклепками и скобами; конечно, мне понравился дом викария, заставленная комната за кухней, где Эдмунд бросает свою сумку на линолеумный пол в шахматную клетку, и детская на верхнем этаже, совсем как у нас. Я ощутила укол ностальгии. Если бы только Хейли сам вошел или ввел Эдмунда в ванную, туда, где бороздчатые панели, доходящие до половины стены, покрашены в небесно-голубой цвет, а огромная ванна с патиной сине-зеленых водорослей под кранами покоится на ржавых ножках в виде львиных лап! И в уборную, где на цепочке бачка висит выцветшая резиновая уточка! Я принадлежала к самой низменной прослойке читателей. Я искала в книгах только свой мир и себя в этом мире – облаченную в разнообразные наряды и формы.

Разумеется, мне был симпатичен кроткий Джайлз, но влекло меня к Эдмунду. Влекло? Мне хотелось отправиться с ним в путешествие. Мне хотелось, чтобы Хейли исследовал для меня сознание Эдмунда, препарировал его на предметном столе и объяснил, как мужчина – женщине. Эдмунд напоминал мне Макса и Джереми. И, в еще большей степени, Тони. Умные, безнравственные, изобретательные, несущие разрушение мужчины, упрямые, эгоистичные, эмоционально холодные, холодно импозантные. Мне казалось, что я предпочитаю их Христовой любви. Они были нужны, и не только мне. Без них мы до сих пор бы жили в глиняных хижинах, ожидая, пока изобретут колесо. Никогда бы мы не узнали тройного севооборота. Такие вот неподобающие мысли на заре второй волны феминизма.

Я вперилась в звездочку. Хейли проник мне под кожу. А не один ли он из этих, нужных мне людей? Я ощущала, что он овладел мной насильно, я ощущала тоску по дому и любопытство – все вместе. До сих пор я не сделала ни одной карандашной пометки. Нехорошо, что такой дрянной тип, как Эдмунд, произносит такую блистательную, циничную речь, однако выглядела сцена правдоподобно. Образ Эдмунда, приплясывающей походкой спешащего вдоль могил с новостями для викария, подразумевал, что он объят гордыней. Хейли, возможно, готовил ему кару или падение. Мне этого не хотелось. Тони наказан, и мне этого достаточно. Писатели обязаны проявлять к читателю милосердие. Звездочка в «Кеньон ревью» крутилась у меня перед глазами. Я сморгнула, чтобы остановить ее, и продолжила читать.