того, что являлось предметом особого беспокойства в тот или иной момент. Наказания были разнообразными – от предписания прекратить данные практики до покаяния, отлучения от церкви, изгнания, отпускания на поруки, телесного наказания, отсечения головы, сожжения или закапывания заживо. Даже на высшем уровне законодатели не выработали последовательного подхода к природе преступлений магического характера или происхождения магических способностей и не обнаруживали видимой склонности открыто признать магию сатанинским деянием путем логических или теологических рассуждений.

Характер ведения допроса

Как мы видели, представители религиозной и политической элиты не стремились создать систематическую или теоретически обоснованную концепцию для объяснения зловещего могущества магии и точно так же не прилагали усилий, чтобы во время суда найти свидетельства существования сатанинского заговора. Подобно своим западным коллегам, представители власти задавали наводящие вопросы и упорно пытались получить ответы, которых желали и ожидали. Но сами вопросы резко отличались от тех, которые задавались в европейских судах. Вместо того чтобы вскрывать связь с дьяволом («Когда ты впервые предался дьяволу? Что видел на шабаше? Когда заключил договор с дьяволом?»), московские судьи старались выявить всех замешанных в деле лиц и определить, каковы были практические результаты магии («Кто учил тебя? Кого научил ты? На кого наслал порчу?»)[129].

Различия в методах ведения допроса особенно ясно видны при сличении записей судебных заседаний. Сравним, к примеру, протоколы допросов Сюзанны Годри (Риё, Франция, май 1652 года) и Микишки Андреева Солетина, сибирского охотника, задержанного в том же году по обвинению в хранении сборника рукописных заговоров. Алан Корс и Эдвард Петерс, сделавшие перевод первого протокола, отмечают, что запись является «удивительно тщательной, но беспорядочной в смысле синтаксиса»: с помощью наводящих вопросов судьи получили именно ту картину сатанинского вмешательства, которая ожидалась и требовалась для признания подсудимой виновной по всем правилам. Ниже приводятся некоторые вопросы вместе с ответами Сюзанны Годри. Видно, как судьи получали нужные для них ответы.

Была спрошена о своем возрасте, месте рождения, родителях.

Ответила, почему оказалась здесь.

Ответила, как долго служила дьяволу.

Ответила, сколько раз бывала на ночных плясках.

Была спрошена о том, что было на столе [во время плясок].

Ответила, давал ли ей любовник [демон] некий порошок.

На следующий день допрос продолжился, задавались новые вопросы, еще более острые:

Ответила, как зовут ее любовника [демона] и как он сам себя называет.

Ответила, когда он впервые нашел ее и что сделал с ней.

Ответила, как долго подчинялась дьяволу.

Когда женщина не улавливала подсказок и не давала верных ответов, допрашивающие великодушно пускались в подробные объяснения, сообщая даже имена тех, кого она «видела» на сатанинских празднествах:

Была спрошена о том, когда в последний раз видела своего любовника, и не видела ли также на плясках [то есть на шабаше] Мари Ури и ее дочь Марию.

Судьи давили на Сюзанну, желая получить признание в том, что она не только взяла порошок у своего любовника-демона, но и «пользовалась им злонамеренно»[130]. Вопросы сыпались быстро, от основной информации (имя, место рождения) допрашивающие перешли сразу к сути: какими были ее сношения с дьяволом – телесные, духовные и преступные; знала ли она прочих участниц «ночных плясок». В документе не упоминается о пытках, но, судя по всему, они имели место – Сюзанну Годри отвели «в комнату», где велся допрос. Наряду с наводящими вопросами, физическое воздействие, несомненно, увеличило готовность женщины дать нужные допросчикам ответы. В конце процесса осужденной оказали милость – ее обещали удушить, прежде чем предать огню.

В деле сибирского охотника (тот же год) судьи интересовались совершенно другими вещами и оставили центральные вопросы, звучавшие на допросе Сюзанны Годри, без внимания. Несомненная улика – обнаруженный у Микишки сборник заговоров – вызвала у властей такое же серьезное отношение, как и дело Годри у французских судей: об этом свидетельствует применение пыток. Список задаваемых вопросов точно так же подразумевал совершенно определенные ответы. Воевода сибирского города Илимска, расположенного к северу от Иркутска, как и полагалось, сообщил царю об обнаружении тетрадки с заговорами у бродячего охотника.

И 17 июня воевода Богдан Денисевич Оладин против изветных речей Гарасима Коноплина допрашивал промышленого человека Микишку Ондреева Сысолетина и велел ево Микишку пытать накрепко где он такие письма взял и у ково имянем и кто ему дал Микишке. <…> И воевода Богдан Денисевич Оладин велел ево Микишку пытать накрепко по тем он Микишка писмом ково порчивал ли и он Микишка с пыткой ничево не говаривал и никого не порчивал и жонок к себе не приворачивал.

Микишка собственноручно подписал сделанное им признание[131]. Воевода приказал включить записи о деле в отчет, посланный в Москву, и таким образом они сохранились на протяжении столетий. Мы видим, что в сборнике Микишки содержались народные варианты молитв, таких, которые Ив Левин называет «умилостивительными» – просьб о защите, обращенных к полностью признанному православному пантеону: Иисусу, Богородице, святой Екатерине, святому Николаю Чудотворцу. Сатана и какие-либо демонические силы не называются вообще[132]. Ни власти, ни охотник не проявили ни малейшего желания включать упоминания о них в материалы дела.

В другом деле, где бесы играли определенную роль, судьи также не проявили интереса к Сатане, что еще более показательно: очевидное призывание духов, казалось, должно было навлечь на размышления о демонологических идеях. В 1629 году Максимко Иванова, крестьянина Печерского монастыря в Нижегородском воеводстве, обвинили в колдовстве, вызвавшем смерть жены местного помещика. Оставшийся вдовцом Иван Левашов подал жалобу, объясняя, что обращался к Максимке в надежде получить от него средство, способное излечить его жену, подвергшуюся порче. Целитель дал ей отвар некоей травы, утверждая, что он исцелит женщину, но та вскоре умерла. Левашов требовал заключить Максимко в тюрьму и допросить его, чтобы выяснить, «какую он траву Иванове жене Левашова давал». Избрав прагматичную линию расследования, воевода и подчиненные ему следователи произвели допрос.

Максимко Иванов в роспросе сказал что он в нынешнем во 1629 году на Егорев день Иванове жене Левашова травы пить давал от порчи, а зовут де ту траву воронцом. А она от той травы умерла вскоре. И стольник и воевода князь Венедикт Андреевич Оболенский да Макар Чюкарин допросили того Максимка преж того ту траву он пить кому давал ли и смерти он нее не бывало ли[133].

Вызвали свидетелей, возникли новые подозрения, и предполагаемые колдуны стали обмениваться обвинениями. Было установлено, что Максимко